Арнольд Цвейг - Радуга

Наутро он прежде всего взглянул на койку у стены и сразу увидел, что койка пуста, даже красного тюфячка не было. Постель вынесли проветрить, мелькнуло у Пашке; он стлался удержать какое-то звено ускользающего сновидения: школа, спина старого учителя Мейзеля, одетого в серо-зеленый долгополый сюртук, мальчики, босиком убегающие от старика… Но пока он силился уяснить себе, что за сон такой ему привиделся, он потерял и то, что еще помнил. И все же какое-то радостное чувство осталось: возможность хоть сколько-нибудь одолеть разъедающую скуку. Можно подумать о Мейзеле, а потом вспомнить свои мальчишеские проказы. В нем, в том самом сержанте, который только что спал, а сейчас бодрствует, длинный и широкий, точно двуспальная кровать, — в нем, за минуту до того, как он проснулся, жил и действовал маленький мальчуган. Значит, мальчуган в нем еще есть, значит, он и сержант Пауль Пашке — одно лицо. Так не вытащить ли мальчугана на свет божий?

Эта мысль вызвала в нем сильное сопротивление, но оно тут же рассеялось, он вдруг взбунтовался против праздного лежанья. Последние дни Пашке не раз уже приходил в бешенство от этой праздности, ему хотелось в пух и прах разнести и свою койку и всю эту церковь. Было бы хоть что читать! Тут ему пришло в голову, что у него есть книга для чтения, но сейчас совершенно незачем обращаться к ней. Суешь в ранец библию потому, что выполняешь волю матери, — родители такое же начальство, как в армии капитан, — но в приказе не сказано, что библию надо читать. Однако оказалось, что он вспомнил о ней очень кстати: со ступеньки на ступеньку библия привела его в область полузабытого.

Кто подарил ему эту книгу, напечатанную на тонкой желтоватой бумаге? Пастор в день конфирмации (за день до того он, Пауль, надел свои первые длинные — черные! — штаны), а на другой день после конфирмации учитель Мейзель написал что-то на подаренной пастором библии. Какое-то изречение. Но какое?

Он вынул из ранца, висевшего в ногах кровати, книгу и прочел:

«Не будь чрезмерно праведным и чрезмерно мудрым, дабы ты не испортился. Притчи Соломона, 7,17.

Пусть слова эти укрепят в тебе мужество и, вспоминая о них, вспомни и о твоем старом учителе Мейзеле».

Внизу — дата, а в левом углу повыше благоговейно-старательным детским почерком выведено имя: Пауль Пашке.

Он удивленно вскинул брови и сунул книгу под подушку. Что значит это изречение? Он не понимает… Вдруг в ушах у него прозвучал высокий раздраженный голос матери, выговаривающей слова с силезским акцентом:

— Да, да, да, ты отлично все понимаешь, надо только не лениться и пораскинуть умишком.

— Если бы я понимал, я бы не спрашивал, — ответил он спокойно и точно отстраняя от себя мать. — А уж что я не ленюсь, это ты сама знаешь.

До следующего вечера он, в долгие промежутки между минутами забытья, думал над смыслом этого изречения и перебрал всю свою жизнь, стараясь понять его смысл. И вот перед ним в прозрачном сумраке отдаленности предстали давно ушедшие, забытые мальчишеские годы. Был там один парнишка, в деревне Гурау, которому мать особо проникновенным голосом повторяла:

— Помни, Пауль, лучше терпеть несправедливость, чем творить несправедливость.

Нередко она говорила это через полчаса после того, как отец бил ее.

И еще она говорила:

— Помни, Пауль, что наш спаситель взял на себя кровавый грех людей, а ведь сам-то он был чистейший ягненок.

И она твердила своему Паулю:

— Следуй моим заветам, говорит господь наш Иисус, и я дам тебе венец жизни. Понимаешь, Пауль, сверкающий венец!

От этого голоса, сдавленного голоса, у парнишки сжималось сердце, а горящий взор матери проникал в него, казалось, до самого затылка. И по спине мальчика пробегал холодок, а кожа покрывалась пупырышками.

Какой-то школьник украл у пастора с лучших яблонь лучшие плоды. Учитель объявил: если виновник не сознается, в среду весь класс останется без обеда и ученики до самого вечера будут писать: «Не укради!»

Кто же явился в двенадцать часов к учителю, белый как мел, с дрожащим от страха подбородком? Пашке Пауль. Смирный мальчик Пауль Пашке! Смотрите-ка! В тихом омуте черти водятся! Ему всыпали сколько-то ударов палкой пониже спины и по рукам. Окончательное возмездие за преступление должен был воздать сыну родной отец. Но в два часа дня учитель прибежал к старому Пашке и, запыхавшись, сообщил: Фриц Вирбицкий явился к пастору и попросил у него прощенья, это он своровал яблоки, а не Пашке. А когда Паулю приказали — пусть по совести скажет, крал он яблоки или нет, Пауль расплакался и долго судорожно всхлипывал. Нет, он не воровал, но вожделел, да, да, вожделел! Услышав, что весь класс будет так сильно наказан, он решил… Все равно, ведь он грешник, ибо — не вожделей! Так сказано в священном писании. Совесть его оказалась сильнее правды, она толкнула его к учителю и повелела принять вину на себя.