Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Януш кивал мне. Даже завидев меня издалека, прежде чем повернуть на другую улицу, он приветственно поднимал руку. Я видела его черный костюм, белый пасторский стоячий воротничок, и меня что-то пронзало. Боль неизведанного.

Все, что меня восхищало, было всегда далеко. Или отодвигалось. Как сияющий горизонт моря. Потому что речь шла об идеалах, не об идолах. И за Янушем, Альбертом Швейцером, Кларой Хаскил, Достоевским стояло то, во что они верили. Добро, истина, красота. Планка была высока. И приближение к ней – это главное. Иногда мне хотелось, чтобы меня взяли за руку и повели. Но я усвоила, это каждый должен делать сам. (Примеры для подражания – перед глазами.)

Ты одна стоишь на какой-то железнодорожной станции и не знаешь, что ты здесь делаешь. Зачем этот мост раскачивается над путями, почему так туманно и серо. Редкие прохожие кутаются в свои пальто. Обкуренный парень сидит на корточках. Разве ты не хотела собраться с силами, поменьше разъезжать, мотаться по продуваемым вокзалам? Из кассетного магнитофона опять доносятся эти звуки. И тут объявление хриплым голосом. Нужный мне поезд опаздывает. Еще и это. На тебя смотрят, смеются. Еще и бастуют. Отвернитесь, провалитесь, пока белый клочок бумаги порхает в воздухе.

Страсбург, 1966 год. Мстислав Ростропович пригласил меня на премьеру виолончельного концерта Бенджамена Бриттена и воззвал к моей совести: если хочешь чего-нибудь достичь, сосредоточься на одном. Из бочки с одной дыркой струя выливается мощной струей. Если отверстий много – текут лишь тоненькие струйки.

Я все еще не могла выбрать между музыкой и литературой. Но указание было ясным. Выбери что-то одно и делай все, что можешь.

Тем вечером Слава играл at his very best, с нарастающей и одновременно обуздываемой страстью. Никогда я не слышала, чтобы виолончель так пела, на высочайших нотах. И неистовые аплодисменты. Русский музыкальный гений, он посылал воздушные поцелуи. И в заключение автографы, автографы без конца. Его совет я несла в гостиницу, как серебряный шар в руке. Маленькое сокровище. И берегла его крепко.

К чему тогда эта нерешительность, это распыление? Этот бог знает какой по счету вокзал зимой?

Когда обрывок бумаги опустился на рельсы, пришел поезд. Я села в теплое купе и поддалась усталости. На молодой женщине, что сидела напротив наискосок, было платье цвета авокадо, которое вскоре скрылось за газетой. Снаружи леса, леса, потом озеро, вода в нем выглядела как молоко. Когда ты в пути, многое тебе безразлично. Причины, намерения, весь этот цирк. Я была безучастна, или все-таки нет: погружена в созерцание пейзажа. Мир состоял из фрагментов. Непостижимо, что надо ему от меня, а мне от него.

Но часто бывало, что жизнь, счастье – рядом. В первый весенний день оно называлось так: гольфы. Не пуловер с короткими рукавами, а гольфы. Ведь к красным, голубым или полосатым гольфам полагалась короткая юбка, достаточно короткая, чтобы часть ноги оставалась открытой. И было так легко, когда воздух гладил кожу на бедрах, и юбка развевалась при ходьбе. Хватит кутаться, прочь зимние вещи. Ноги пока еще белые, словно восковые, но мартовское солнце скоро усыплет их крохотными пятнышками, потом подрумянит. Кожа ждала тепла. И поцелуя свободы. Это было так просто.

Вера тоже носила гольфы. И три дочери Чачиновичей. Габи и Маша были старше меня, Нада чуть моложе. Я видела их редко, только когда мои родители, дружившие с их родителями, сводили нас вместе. Папа Чачинович был югославским дипломатом. После службы в Южной Америке он исполнял обязанности генерального консула Югославии в Цюрихе. Я восхищалась их дочерьми, которые свободно говорили на многих языках: наряду с родным словенским они знали еще и сербохорватский, испанский, немецкий и немного французский. Как маленькие грации они двигались по саду на круто берущей вверх Дольдерштрассе, словно это было их собственное царство со своими законами. Они тоже носили гольфы, только платья у них были красивее. Они были хорошо воспитаны, не носились, не шумели, умели правильно обращаться с ножом и вилкой. Что-то объединяло нас, но еще больше разделяло. Я видела, что они ощущали себя чужими в своем временном швейцарском пристанище, я чувствовала это по их опасливо-сдержанному поведению. Рано или поздно они уедут отсюда. Обосновываться здесь они не хотели. В то время как я пыталась ощутить принадлежность к тому, что меня окружало. Или хотя бы приблизиться к нему. Понимая, что семья все же остается островом.