Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Я. Здесь. Сегодня. Сейчас.

А наверху творят погоду. Нет, прогнозы погоды. У господ из метеорологической службы широкий обзор. Обозревают Европу, половину планеты. Я бы тоже так хотела. Так же вольно обращаться с миром.

География для меня только игра. Из одной точки в другую одним прыжком, от Владивостока до Ванкувера рукой подать. Будь я смелее, я хотела бы стать «великой путешественницей». Хотела бы ездить по песчаным, каменистым и ледяным пустыням и морям. Как Тур Хейердал, Генрих Харрер, Роберт Скотт. Чьи книги я проглатывала. Есть во мне эта тяга. Неутолимое стремление в даль. Жажда открытий. Жажда завоеваний. Любопытство.

Честное слово. Такое же честное, как и мой страх.

Но больше всего я люблю путешествовать в моих четырех стенах, ведь так? Укрывшись за жалюзи?

Я. Пылинка. Точка. «Некартографический объект» (как сказал бы профессор Хайм).

Эта моя малость уязвляет меня. Нет никаких сомнений. Я качусь по кругу. И не знаю, для чего это нужно.

Но есть и еще кое-что. Это называется внутренним миром. Я мала, я крупинка на карте мира, но мой внутренний мир велик. Мой собственный континент. Этому я научилась у Достоевского. В головокружениях. И я знаю, что у моей страсти к открытиям границ нет.

О том, что я поменяла курс, я не рассказываю никому. Это секрет, почти такой же, как мои сны, которые я теперь стараюсь тщательно расшифровывать. Вера только смеется над моими снами. Олени пасутся? Башни разваливаются? И что? Путешествия вовнутрь ей не очень нравятся. С Верой я играю в «Монополию», качусь кубиком по миру, а в остальном она предоставляет меня самой себе.

Самый опасный час – час между волком и собакой. Когда сумерки стирают контуры. И когда непонятно, где я начинаюсь и где заканчиваюсь. Скорей домой, к книге. Но этот побег обманчив. Мне нужно справиться с собой. С собой. В сумерках. С этой дурацкой болью, когда что-то рвется в груди.

Вот почему я все еще сижу на качелях. Или накручиваю круги. Последняя из всех, одна. Как будто отставание дает преимущество.

Меня уже зовут.

Я остаюсь.

Остаюсь. Наступает ночь.

Ну, и не говори, что это не было больно.

Я и не говорю. Ужас был холодным.

Все вопрос, вопрос, вопрос, до них ребенок не дорос.

А не спрашивать разве лучше?

Лучше? У тебя же нет выбора.

Это говорит пес или волк?

Давай, следующий вопрос.

Значит, ни тот, ни другой.

Однажды, несколько десятилетий спустя я стояла в Хора и смотрела вниз на утихающее море. Вечерело. Монастырь успокоился, туристы отправились восвояси. Над переулком катился шар. Детские крики и тишина. В ней было что-то солёное.

От солнца остался только красноватый отблеск. Который медленно перетекал в фиолетовый. С приближением «волка» фиолетовый чернел. Все черное: небо, вода. Кроме звезд.

Я думала, что не выдержу такой красоты. Одна. Снова я была маленькой, как точка, и вместе с тем едина с ночью. В надежных руках. Кто бы объяснил. Андромеда, Кассиопея. И как я плакала.

Скажи, спрашивает Вера, ты пойдешь с нами?

Куда?

Пугать мальчишек.

Я говорю да, а потом нет. Что-то у меня нет настроения гоняться по кустам за всякими Фрицами, Гансами или как их там еще, и пугать криками «У-у-у-у!!!».

Вера говорит: Опять ты со своим Достоевцки.

Я говорю: Достоевским. Ну, ладно бы еще переселиться в кущи или построить шалаш – куда ни шло.

Но сейчас же не время суккота!

Жалко.

Вера говорит, что я стала скучная. Думаю о чем-то все время.

Вероятно, она права. Вероятно, я стала скучная, потому что мне все в будничной жизни кажется скучным.

Книги меня испортили.

Только играя в «географию», ты просыпаешься, говорит Вера. И она опять права. Мы путешествовали наперегонки. Нам нравилось быть вместе.

Вера по-русски означает веру. Это имя подходило к ней. В ней было какое-то постоянство, солидность, стойкость, даже несокрушимость. Она не бросала меня в беде, даже если часто не понимала. Особенно с появлением «Достоевцки». Душа невелички Сони и темная душа преступника ее не интересовали. Она оставляла их мне, хоть и считала, что это мне во вред. Она знала мое воображение, мою почти болезненную восприимчивость. И беспокоилась за меня. И немного ревновала, что я с «ними», а не с ней.

В школе я познакомилась с Андреасом. Он, его мама и младший брат бежали из Венгрии. С приключениями. Эти долгие переходы, колонны беженцев и приемный лагерь. Андреас говорил со мной на венгерском, если вообще говорил. Но больше любил молчать. А еще больше – играть на скрипке. Я поражалась тому, какие звуки он извлекал из своего маленького инструмента. С какой решительностью он проводил смычком по струнам. Все его тело было натянуто, он был в этом весь. В Бартоке, и в Бахе, и… Вундеркинд? Иногда ему аккомпанировал на рояле его брат, тоже безумно одаренный. Словно пассажи, трели не составляли для него никакого труда, он обрабатывал клавиши ритмично и быстро. А ведь ему было всего шесть!