Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Всего несколько лет назад в Триесте подожгли словенскую школу. Словно все еще бушует национал-фашистская расовая нетерпимость, которая хочет уничтожить всех словенцев.

Ну да, были и другие: Джойс, Свево, Умберто Саба, ученик Фрейда Эдоардо Вайс, реформатор психиатрии Франко Базалья, Боби Базлен и Джанни Ступарич. И все-таки Триест накрыт тенью, запутался в противоречиях, которые не позволяют сконструировать личность города. Как будто отсутствие личности стало его знаком. Край, граница, промежуток, переход.

Я говорю: жалюзи и меня уносит. Туда, на полуденно-сонную улицу. Солнце стоит в зените, жарко как в печке, даже при редких дуновениях ветра. Тот, кто оказался на улице, ищет тень или сбегает под защиту домов. Дома прячутся вовнутрь, дышат только сквозь щели в жалюзи. Я вижу эти светло-серые (или иначе – пастельных цветов) ставни с подвижными створками-ламелями: левая половина опущена, правая откинута кверху. Каждое окно щурится по-своему, показывает другое лицо. Показывает? К видимому относится и скрываемое. Физиономия окна с жалюзи столь же таинственна, сколь и эротична. Их сдержанное достоинство будит фантазию.

E che silenzio!

Это полуденно-тяжкий сон-покой, какого не знают на севере. Покой внезапного оцепенения: вилка выпадает из руки, кусок изо рта, тело слабеет. Час Пана.

Мне не хватает скалистого берега Мирамаре. И аллей с акациями. И вечернего кино под открытым небом на большом экране. Мы сидим в открытой машине и под звездным небом смотрим американские комедии и мультфильмы. «Пиноккио» и «Фантазию» Уолта Диснея, может быть, «Большой универмаг» и «Ночь в Касабланке» братьев Маркс, или «Женщину года» со Спенсером Трейси и Кэтрин Хепберн. Я помню экран, небо, пряный прохладный воздух, щекочущую атмосферу. В какой-то момент я засыпала. Просыпалась на руках отца, который уже вносил меня в дом.

Хоть я и жила взрослой жизнью, и у меня не было друзей-ровесников, я нежилась в щадящем южном климате. Среди других людей на пляже, на Корсо или в кино, во флюидах видимой беззаботности социального окружения. Зеленщики рассказывали долгие истории, продавцы мороженого шутили, даже постовых на улице хватало на улыбку. Tere was something swinging in the air, что-то витало в воздухе, даже при том, что город в известном смысле был на особом положении.

Север поставил меня перед самой собой. Внезапно я поняла, что такое разобщенность.

И холод.

В январе 1951 года мы перебрались в Цюрих. Папа, мама, мой трехмесячный брат, я и все наше добро. Мы отправились в путь на олдсмобиле с летними шинами. Не имея представления о том, что ждет нас на севере.

Первой неожиданностью стал снег, стена из снега на Готардском перевале. На повороте нас вынесло с дороги прямо в такую стену. Она оказалась к нам милостива, заставила остановиться, но не оставила на капоте ни единой вмятины. Несколько маневров и можно ехать дальше. Все дальше, дальше, этот мотив я уже хорошо усвоила. Только вот почему так, мне было неведомо. Меня никогда и не спрашивали. Папа, как я узнала позже, хотел перебраться в демократическую страну. Хотел стабильности для себя и своей семьи. И вот мы едем сквозь снег.

Думаю, меня не просто удивил это неприветливый зимний ландшафт, я была еще и напугана. Стена есть стена. Нам повезло. Хороший знак? Отец был убежден в правильности своего выбора, но гарантий не было никаких. Мы не были политическими беженцами, и только от благосклонности швейцарских властей зависело, дадут нам разрешение на пребывание или нет. У отца были кое-какие контакты по работе и его вера. Больше ничего.

Отец был кормчим, который вел наш корабль через рифы.

В ребенке, которым была я, бушевали противоречивые чувства. Позади осталось море, свет. Никогда я еще не видела таких гор. И такого количества снега. Никогда мы не ездили по такой извилистой дороге, вверх и вниз, и снова вверх и вниз, до тошноты. Где-то посреди пути была одна ночевка, ради маленького брата, но не только.