Наталья Арбузова - Город с названьем Ковров-Самолетов

Настасьин домишко – развалюха из развалюх, щели детскими колготками заткнуты. Вырос сынок, отца не видавши – весь в него. В семнадцать лет пырнул ножом – не до смерти – соседского Витька. Дарился в бега, с той поры не слыхать, два года прошло. Сорок лет – бабий век, а Настасье тридцать восемь. Бывает и на нашей улице праздник, когда пожалует в гости сердешный друг Федор Стратилатов. Нашему ли Федору да тридцать три годка, у нашего ли Федора головушка крепка. Федора не били – хрен его побьешь, сколько с ним ни пили, небось не перепьешь. Кто бы не умел готовить, только не Настасья. Святки, темные вечера – с трех часов сидит Федор за столом, а Настасья все подносит и подносит. Нужна недюжинная сила, чтоб уговорить все ее двенадцать блюд – у Федора она есть. Ну так и бог с ними обоими.

Солдатский котелок у дедушки Николая Хрисанфыча и правда с войны. Старик настоящий ее участник, а не просто приравненное к ним лицо. То есть если бы он и не воевал, его в советское время все равно приравняли бы – двадцать лет отстоял на вышке. Ну, под конец, должно быть, уж и не на вышке, это так, фигурально выражаясь. Дважды участник, и в хорошем и в дурном. Ему восемьдесят, на фронт попал в сорок третьем. За долгую жизнь успел озлиться и снова обмякнуть. Печурки и котелка не хватился, а за тулупами побежал, хромая, через ледяное поле, сквозь редкие сосеночки, прямехонько к землянке. С того дня, как не судом выкопали Николашину картошку, много воды утекло – в Кочнёве привыкли к присутствию нечистой силы. Тулупы составляли основную, вещественную, не подверженную инфляции часть капитала старого вертухая. Храбро, точно норная собака в логово злого хоря, участник сунулся в землянку. Одолел семь не то восемь ступенек, толкнул у него же из сарая спертую дверь – глаза заслезились от дыма. Свои тулупы, печку и котелок он разглядел раньше, нежели серебристые лица солдат. «Не дрейфь, земляк, – сказали ему, – подсаживайся к нам, расскажи, где воевал». Видя такой оборот дела, Николай Хрисанфыч приободрился. «А воевал я, братцы, на Белорусском фронте. После войны в ухтинских лагерях стерег недобитую контру». – «Дурак ты, мать твою! какая контра в сорок пятом… под огнем все свои. Это ты тех стерег, кто в окруженье попал… товарищей наших стерег. Не отдадим ему, парни, тулупов… у него в избе два рваных осталось… как-нибудь зашьешь. Игольное ушко найдешь? нитку всунуть сумеешь?» Дальше пошло бранное. Дав ему хорошего пендаля, прогнали вверх по лестнице. О печке, котелке и тем более двери речь не заходила.

Удивительное дело – Семену Заховалеру в городе Коврове-Самолетове понравилось. Понравился музей боевой славы, даже земля, якобы с братских могил, где захоронены погибшие ковровцы. Много липы, но много и выдумки. Иван Оголтелов, забыв любовные обиды, водил их с Дуней по трем комнатушкам и, разрумянившись, нес прекрасную чушь. Потом позвал в ту же столовую, подмигнул Настасье – дескать, важные птицы. Достал из широких штанин старчеусовскую водку с поддельной фирменной этикеткой. Когда Иван отошел на минутку в Настасьины пределы за горчицею, Семен примирительно шепнул Дуне: «Знаешь, из него можно сделать… тут есть материал». Не откладывая в долгий ящик, позвонил оператору: «Приезжай, Никки… будем делать пробы на месте». И вот, читатель, мы с тобой возвращаемся к зачину этой повести. Сидим в столовой города Коврова – не той, что на втором этаже над универсамом, а другой, в двух шагах от вокзала, и думаем: видно, снимают поблизости фильм про войну.

Назавтра явился Никки, цугом поехали в Кочнёво – подошло Крещенье. Заводские прорубали топорами лед на речке, что течет к Дуне в Мостки. Вот и отец Венедикт идет к проруби, за ним смельчаки в тулупах поверх рубах. Ударили в колокол, Никки забегал с кинокамерой. Во всеобщей суматохе кто-то скинул тулуп, в исподнем солдатском белье нырнул, да и не вынырнул. Насилу вытащили и бросились врассыпную: на льду лежал, примерзши мокрыми подштанниками – рубаха уплыла – серебристый истукан в гипсовой пилотке со звездой.

Дунь, ты про эту чертовщину слыхала? – Слыхала, да сдуру не поверила. – Ну и что теперь будем делать? снимем твоего маньяка или будем охотиться за привиденьями? их хоть пленка-то зафиксирует? а, Никки? – Не знаю… попытка не пытка… попробую взять сверхчувствительную, для ночной съемки.

Про Ивана забыли. Наводил порядок, ставил решетки на окна, тупо слушал церковный звон и лязг отгружаемых бутылок. Драгоценная его женщина моталась по округе в компании режиссера и оператора – искали серебристых. Следы гипсовых сапог однозначно вели к землянке, но туда люди, достаточно грамотные, чтобы не быть материалистами, почли за благо не лезть. Пришел февраль, посветил низким солнышком на усыпанный хвоей наст. Поздним утром Дуня трясла за плечо Семена – он вместе с Никки ночевал в той же избе за перегородкой. Вставай… слышишь? рубят! – и ткнула пальцем в изукрашенное узорами стекло – туда, к землянке. Похватались за джинсы, пуховики, шапки, сапоги. Припустились с кинокамерой на морозный стук топора. Откуда дровишки? из лесу, вестимо. Неизвестные солдатики запасались топливом для печки-буржуйки из сарая деда Николки. Увлеклись, согрелись в работе, не заметили объектива, наставленного на них из-за стволов густо саженного сосняка, напоминающего поставленный на попа сруб.