Наталья Арбузова - Город с названьем Ковров-Самолетов

Еще немного прошли молча, сели на рельсы около будки, что на улице Народного Ополченья при въезде в нехорошую зону. Я, сказал Агасфер, видел ранние и поздние времена. Я прожил два тысячелетья, мне можно верить. Я – символ вечности моего народа и символ его проклятья. Есть народы, отмеченные особой печатью. Им заведомо достаются великие испытанья и великая хула. Остальное – частичная награда неслыханных усилий и невиданных талантов. Вы еще в начале своего пути. Не страшитесь будущего – вам отпущено много времени. Что такое вечность, не знаю даже я, произнося это слово. О твоем личном бессмертии я не хочу говорить. Все, что мне известно, я сказал тебе при первой встрече. Ты сам выбрал иной жребий, жребий любви и смерти. С твоим бессмертным поэтическим даром это сравнимо, я не спорю. Но и оправдывать тебя не берусь. Ищи новых пророчеств в том единственном месте, где сможешь их найти.

Агасфер забормотал на древнем языке, все тише и тише. Замахал широкими рукавами, что твоя Василиса Премудрая, пляшущая на пиру. Синие птицы снов целыми стаями вылетели из его рукавов. Нестреляев спокойно подумал, валясь ничком на шпалы подозрительной городской узкоколейки: «Чужие державы хвалой стоят, а наша и хайкой удержится». В грустном сне ему привиделось изгнанье из рая. Они с Сильфидой, сбросив счастливый загар, прикрывшись руками, брели с зеленой лужайки. Над этим газоном висел, как на елке, сердитый ангел, трепеща такими знакомыми Сильфидиными же стрекозьими крылышками.

Проснулся Нестреляев в хорошо узнаваемой, но уже здорово поблекшей от долгого знойного лета девственной степи начала второго тысячелетья. Ангел не парил в небе над пожухлой травой. Лишь большая хищная птица из тех, что живут на старом кургане в широкой степи, стояла над его головой, вызывая чюрлёнисовские ассоциации. Да тучки небесные, вечные странницы, степью лазурного, цепью жемчужного, мчались своим чередом – с милого севера в сторону южную. Северный ветер разгулялся в степи и чуть не оторвал Нестреляеву голову, когда он приподнял ее с каменного изголовья. Это было обомшелое основанье того самого камня на распутье, покрытого трещинами и таинственными письменами. Над камнем-скрижалью шумело пыльными задубевшими листьями препорядочное дерево. Если это тот молодой дубок так шустро вырос, есть все основания предположить, что прошло тридцать честно отсчитанных лет. Ильи поблизости не было видно, ищи-свищи. Нестреляев нашарил в кармане очки, что не носились все счастливое время. Нашел бумагу и карандаш. Сел по-турецки напротив камня и серьезно занялся его изученьем.

Солнце все реже проглядывало из клубящихся сплошным потоком перламутровых туч. Смолкли голоса птиц в степи, и писк, и шорох, и звон в сухой траве – все смолкло. Притихло так, что давно уж бессознательный ужас объял бы душу Нестреляева, не будь он так поглощен изученьем скрижали. Как бедный Герман свое «тройка – семерка – туз», повторял он заданную ему таинственными силами головоломку. Полжизни даруется. Жизнь отдать. Не сойти с места. Стоять вечно. Через тридцать лет поспеешь еще на одни проводы. И все это с домыслами, за правильное прочтенье он никак не смог бы поручиться.

Уж не только что солнца, а и света дневного не стало видно. Потемневшие тучи неслись бесовским роем на условленный шабаш. Громыхало со всех сторон, будто все театральные машины включили за сценой. Молнии со всех сторон били в высохшую степь, куда ни оборотись. Как еще трава не горела, можно было диву даться. Жуткая сухая гроза, конец света. Нестреляев сидел не сходя с места, подобно японскому военачальнику в сраженье. И перекрещивающиеся взоры с гневного неба буравили его выпотрошенную голову, из которой вынули суперсистемы, ровно из угнанной машины.

Вдруг на него нашло озаренье. Мозаика сложилась в его напряженном мозгу, пасьянс наконец сошелся. Тридцать лет – половина жизни – были ему ассигнованы целевым назначеньем, единственно на реализацию его нового дара, просто как приложенье к нему. Предполагалось долгое аскетическое служенье, ничего общего не имеющее с признанием и успехом. Через тридцать лет он должен был вторично выйти на рубеж двух тысячелетий с иным итогом. Полноправно сесть за длинный стол, к которому Агасфер загреб его с не соответствующим своему двухтысячелетнему возрасту легкомыслием. Спецоборудованье его бедной головы во время сиденья на суперстадионе было чем-то вроде плановой хирургической операции. Выданные ему без расписки, но подотчетно тридцать лет жизни были им израсходованы не по назначению. В пересчете на обычное человеческое счастье, при несметно высокой его индивидуальной цене для неизбалованного Нестреляева, это как раз и составило без чего-то четыре месяца. Таков был валютный курс. Шагреневая кожа сжалась до дюймового размера. За ним прислали, требуют к ответу.