Ирен Немировски - Вино одиночества

— Ликвидация по решению суда...

— «Водолечебницы в Санта-Барбаре... двенадцать тысяч акций...»

— Банкрот...

— «Казино в Бельвю... пять тысяч акций...»

Он не ответил, лишь пожал плечами и устало улыбнулся; она продолжала читать, и на каждое название он отвечал монотонным мрачным голосом:

— Тут уж ничего не поделаешь...

Элен медленно сложила лист:

— Это все, папа...

— Ладно, — сказал он, — спасибо, дочка... Иди спать, уж поздно... Ну что ж? Это не моя вина, я бы вовек не поверил, что кончу так скоро... Как быстро пролетает жизнь...

Элен оставила его; с тех пор как отец заболел, он спал один, в другом крыле дома, и с наступлением ночи не выходил в гостиную, где по наказу доктора для очищения воздуха окна оставляли отворенными круглые сутки. Элен пошла к себе. В комнате матери горел свет. Услышав странные звуки, словно ножницами резали толстую пачку бумаг, она быстро глянула из ванной комнаты в стеклянную дверь. Белла, полуголая, сидела на кровати, лицо ее было перед сном густо намазано кремом, подбородок подтянут резиновой лентой. Она держала на коленях стопку аккуратно сложенных бумаг, на которых Элен успела прочесть «Банк “Национальный кредит”...», и, старательно отрезая ножницами купоны, складывала их в конверт.

«Подарочек любовнику», — подумала Элен.

Прильнув лбом к стеклу, затаив дыхание, она во все глаза смотрела на мать, впервые изучая ее спокойным, беспристрастным взглядом. Белла еще была неплохо сложена, ее красивые плечи, изящные руки и королевская осанка поддерживались ежедневным уходом, массажами и физкультурой. Но казалось, что к этому телу, полным плечам были приставлены голова и шея старой ведьмы, на которой сильнее всего сказались результаты усиленного похудения: сплошные бугры и ямы, украшенные ниткой жемчуга. На лице Беллы лежал отпечаток всех косметических средств, которые должны были разгладить и омолодить его, а вместо этого превратили его в лабораторию, поле для экспериментов. Однако главное заключалось в том, что никакая краска не могла скрыть жесткую и порочную душу этой женщины, когда-то способную на человеческие чувства или, по крайней мере, на нежность, которую она испытывала к Максу. Старость сделала ее черствой, превратила в чудовище. Жесткость и нетерпение сквозили в ее холодных глазах, выпуклых, обрамленных стрелками накрашенных ресниц, ее порочный увядающий рот, ее бледное, неподвижное под маской грима лицо выражали лживость, двуличность и хитрость.

Элен вышла на цыпочках.

«Надо, чтобы папа непременно увидел ее, чтобы он забрал у нее свои деньги...»

Когда она вернулась в гостиную, отец уже крепко спал; на его бледном лице с закрытыми глазами застыло страдание, и Элен поняла, что его кончина близка и ждать осталось совсем немного. Она склонилась к нему, слегка прикоснулась губами ко лбу. Он пробормотал:

— Белла, это ты? — и, не открывая глаза, легко и довольно вздохнул, вновь погрузившись в сон.

Вскоре Кароль умер. Последние дни он был спокоен и все время дремал, лежа с откинутой к стене головой; ему не хватало сил подняться; казалось, его тянул к земле какой-то невидимый груз. Его длинные серебристые волосы спадали на шею. Это случилось июньским дождливым и холодным днем. Умирающий нетерпеливо откидывал одеяло, обнажая синюшные ледяные ноги. Элен взяла стопу отца в ладони, тщетно пытаясь согреть ее. Он потряс рукой, указывая на кошелек, лежащий на столе, сделал знак, чтобы она открыла его. В нем было пять тысячефранковых купюр; он прошептал:

— Это тебе... только тебе... все, что у меня осталось...

Он застонал и посмотрел на окно. Медсестра закрыла шторы.

— Ты будешь спать, папа? — спросила Элен.

Кароль вздохнул и повторил глухим голосом:

— Спать...

Он положил голову на руку, по-детски мягко и доверчиво улыбаясь своему смертному часу, закрыл уставшие глаза, вытянулся и уже более не проснулся на этом свете.

Кароля похоронили холодным утром дождливого лета. Было очень рано, и мало кто встал ни свет ни заря, чтобы проводить его в последний путь. Однако присланные цветы были красивы.

Элен чувствовала, что ее окаменевшее от боли сердце не позволит ей проронить ни слезинки.

Белла не решилась нарумяниться, и ее отекшее лицо даже под креповой вуалью поражало мертвенной бледностью. Она плакала и скорбно повторяла, подставляя мокрые щеки для поцелуев таких же старых, набеленных ведьм:

— Я теперь одна... Ах, что ни говори, а мужа никто не может заменить... Но я даже не смею плакать о нем, он так мучился, так жаждал покоя...