Шань Са - Конспираторы

— Летом девяносто второго. Первым городом, который я увидел в Китае, был Пекин, — устало отвечает Джонатан.

Она не желает говорить о себе? Ладно, они поговорят о нем, если ей этого хочется. Так или иначе, цель у него одна: соблазнить ее.

— …Было очень жарко и тьма народу на улицах. Одни играли в шахматы под фонарями, другие лежали на бамбуковых циновках и что-то друг другу рассказывали, обмахиваясь пальмовыми веерами. Играли дети, проносились мимо велосипеды, торговцы с тележками окликали меня, предлагая арбузы, персики, сливы, поющих цикад в крошечных плетеных клеточках…

Когда Джонатан фантазирует, ему всегда жаль, что он не стал писателем. Впрочем, техника та же: вышивать узоры вымысла по канве правды.

— Меня убаюкивала музыка вашего языка. Помню, я всматривался в освещенные окна домов и пытался представить себе, как живут эти люди, там, за оконными стеклами. О чем они думают в этот самый момент? Как говорят друг другу слова любви? Чем занимаются их дети после школы? Что они видят во сне?

Наконец-то ее покорила поэзия. Она открывается ему:

— Когда я приехала в Париж в девяносто первом, я тоже бродила по улицам и смотрела на освещенные окна. Это было накануне Рождества, весь город в разноцветных гирляндах. Елисейские Поля превратились в реку мерцающих огней. В витрине «Бон-Марше» механические куклы танцевали под искусственным снегом. Я приехала из коммунистической страны, где улицы были темны и пусты. Я помнила деревни без электричества, городки, черные от угольной копоти, школы, где не было ни столов, ни стульев. Я и представить себе не могла столько богатства напоказ. Мне открывалась парижская жизнь: изобилие, расточительность, спесь и беспечность. Я была очень наивна тогда. Думала, что французы счастливы, что они просто обязаны быть счастливыми.

— Увы, это не так.

— Я поняла это, когда в первый раз спустилась в метро: все эти лица, усталые, перекошенные, злые…

Решительно, в таланте сказочницы она не уступает ему. Что ж, Джонатану только азарта придает это литературное соревнование.

— Мне повезло больше, чем вам. Когда я отправился в Китай в девяносто втором, в памяти были еще свежи картины Тяньаньмынь. Я представлял себе угнетенный, несчастный народ, а увидел город, в котором кипела жизнь, и горожан-трудяг, умеющих жить простыми будничными радостями, будь то красная рыбка в аквариуме, битва сверчков, запуск воздушного змея, боевые искусства на заре или прогулка под вечер.

Он говорит в порыве вдохновения, не забыв, однако, упомянуть о Тяньаньмынь. Она подает ответную реплику, тоже не теряя бдительности:

— Это было двенадцать лет назад. Теперь строительство закончилось, и Пекин преобразился. Это совсем другой город. Нет больше ни узких улочек, ни торговцев с цикадами и сверчками. В следующий раз, когда приедете, убедитесь сами: больше не видно звезд на небе.

Самое время для атаки, которой она не ожидает. Со своим коронным видом американского простачка он спрашивает:

— Вы бываете там каждый год?

Молчание. Довольный эффектом, он настаивает:

— Этим летом поедете в Китай?

Молчание. Джонатан ликует.

— Вы не скучаете по родителям?

И тут она вдруг улыбается ему:

— Можно мне еще чашку чая? У вас превосходный «Колодец Дракона». Вы покупали его в Гонконге?

Мужества ей не занимать. Все еще пытается защищаться.

— Вы говорите по-китайски? — спрашивает она.

— Нет, — твердо отвечает он. И добавляет: — Мне хотелось бы поехать в Китай с вами.

— Может быть.

Она встает.

— Вы уже уходите?

— У меня второе занятие в десять. Пора. Спасибо за завтрак.

— Простите, если мои вопросы были нескромными.

Она идет к двери. Он за ней.

— В самом деле, вы не похожи ни на одну из женщин, которых я знал.

Она уже взяла свой меч и открывает дверь.

Джонатану хочется рвать и метать. Никогда он не чувствовал себя таким смешным.

— Спасибо, что зашли.

Шагнув к лифту, она оборачивается:

— Мои родители умерли. Я не была в Китае пятнадцать лет.

— Почему? — прикидывается он дурачком.

— Заходите теперь ко мне, увидите мой Люксембургский сад.

Дверь захлопывается. Джонатан тяжело оседает на диван. Он сохранил лицо.

Поезд мчится, грохочет, свистит. Джонатан забирается на свое место и натягивает одеяло до подбородка. В свете ночника он видит Аямэй: с верхней полки она желает ему спокойной ночи. Он ловит ее руку и тянет к себе. Без малейшего сопротивления она позволяет стащить себя с полки и падает в его объятия. Он стискивает ее, боясь, что она ускользнет. Но она, как ни странно, не вырывается. Джонатан осторожно запускает руки под ночную рубашку и — приятный сюрприз — сжимает упругие и нежные груди. Он срывает с нее одежду. Его ладони шарят на ощупь по ее телу, и он с удовлетворением отмечает, что она прекрасно сложена. Он жадно целует ее шею, подбородок, губы, глаза. Мнет ее пальцами как тесто. Ложится сверху. Раздвигает коленями ее ноги. Мужской торс вдавливает в подушку женские плечи, и его естество входит в нее. Только тут он понимает: что-то не так. Ни вздоха, ни стона. Она податлива, но никак не реагирует. От ее теплого тела веет ледяным холодом. Джонатан весь в поту. Он из кожи лезет вон, силясь добиться от нее отклика, трепета, движения навстречу. Но она словно кукла. Не дрогнул ни один мускул, не забилось чаще сердце, не шевельнулись руки в ответной ласке.