Наталья Арбузова - Продолжение следует

В Нескучном на дорожке стояла мосфильмовская рессорная коляска без лошади, рядом никого не было. Леденёв забрался на подножку, посидел в экипаже. Река сквозь листву слепила глаза бликами. Повилика раскрывала граммофончики, поднявшись на стержне тимофеевой травы. Наигравшись, Леденёв пустился горками-овражками к доисторическим сооруженьям городского пионерского лагеря. Пролетарские дети на десятилетиями подновляемых железных щитах выглядели коренастыми и непримиримыми. Высоко держали локти над барабанами, готовые пхнуть кого угодно. Дощатый павильон поодаль разрывался от трубных гласов – импровизированная репетиция духовых. Наигрались и они. Смолкло кругом, омрачилась лазурь – случайное облачко набежало. Леденёв поднялся на сцену, в ракушку эстрады и с чувством спел «я помню тот Ванинский порт». Угомонился, сел на почерневший пенек. Пришел молодой отец, прекрасный, как юный бог. Долго носился с ребенком, держа его на вытянутых руках аки драгоценный сосуд. Наконец решился уложить и увез. Крокодил выплюнул краденое солнце, оно принялось пересчитывать по новой листья лип сверху донизу. Сбилось, встряхнуло их порывом послушного ветерка и снова пошло листать: тысяча шесть… тысяча семь… До сих пор за всё это надо было платить небольшую, посильную для Леденёва цену, играя на театре абсурда околонаучный фарс. С него, человека изобретательного, хвастающегося крепкой психикой, как с гуся вода. Нынче уж этим не откупишься, запросят побольше. Леденёв втянул живот до самого позвоночника, напряг мышцы и приготовился держать удар. Тут в поле зренья появилась кормящая мать лет двадцати, растрепанная, как растрепанная воробьиха. Всё говорила с младенцем ангельским голосом, низко наклонясь и осеняя чепчик дитяти прядями своих пушистых волос. Жизнь улыбалась Леденёву, пряча до поры вампирские клыки. Он не стал ждать от нее специального приглашенья. Поднял из-за пня набитую книгами сумку и зашагал к Калужской заставе, что слышна была совсем рядом.

Семнадцатилетняя девушка, надевшая мужскую шляпу, еще не Коко Шанель, но уже около того. Если к тому же она учится на факультете дизайна, играет на саксофоне, обожает сноуборд, пишет нечто среднее между прозой и поэзией, у ней глаза как у лани, прекрасно поставленное контральто – это уже серьезно. Портрет Лизы Кропотовой надо писать охрой и умброй, в свободной манере и свободной темно-зеленой футболке. Само собой, в эпатажной шляпе. На среднем пальце – немного тяжеловатый малахитовый перстень. Сейчас юная особа сойдет с полотна, вырвется из круга молчанья, пойдет лепить свои нестандартные ошибки, ваять собственную ни на что не похожую жизнь.

Что до меня, то я, Елизавета Владимировна Кропотова, родилась в 1896-м, прихожусь Лизе троюродной прабабкой. Отец мой, мичман, взорвался вместе с «Корейцем», мать пережила его на полгода. Состоянием, унаследованным от деда, я могла распорядиться в двадцать один год, в ноябре семнадцатого – оно уплыло. Не всё. Опекунша-тетушка, добрый гений моего сиротского отрочества, имела право снимать со счета в швейцарском банке деньги на мое образованье. Едва мне минуло шестнадцать, мы стакнулись и отправились на год в Италию, где я брала уроки пенья и живописи. После на год в Германию – мне понадобилось учиться еще и садоводству. Война оборвала этот цикл «Годы странствий» со всеми его тарантеллами. Мы вернулись в Россию, я обручилась с уходящим на фронт офицером. Теперь мое хорошо поставленное контральто звучало над штамбовыми розами в нашем имении – Призорове. Малахитовый перстень с какой-то таинственной семейной историей пока надевался мне на средний палец – палец Сатурна, немного длинноватый, как бывает у людей, склонных к оккультизму. Всякий день я писала рыцарские баллады в духе Вальтера Скотта, посвящая их моему жениху. Покрыв темные волосы фетровой шляпой кузена, подолгу глядела в зеркало. Смуглая девушка из неведомого зазеркалья напряженно всматривалась в мои глаза. Кто она? Согласно гороскопу, в предшествующей жизни я была моряком-ирландцем. Кельтский тембр в своем голосе легко узнавала. Окрас был явно привнесенный: предки-крестоносцы плавали в Святую землю. Меня убили в Москве на Белорусском вокзале летом восемнадцатого года. Только что встретила с поезда своего жениха. Целились в него – он шел в погонах – да плохо стреляли. Я держала белые розы в руке с перстнем, уже переместившимся на безымянный палец – палец Аполлона. Пела почти что в полный голос недавно разученное: pietà, signore, а мой спутник неотрывно мною любовался. Пуля покинула ствол, бросилась мне на грудь, заодно пробила брешь еще где-то. Моя сущность вслед за долго звучащей музыкальной фразой отлетела в ореоле любви, вместе с запахом роз и редкостным узором удачно срезанного малахита. В темно-зеленых разводах, наверное, было зашифровано нечто, своего рода пароль. Так или иначе, ноосфера меня не отторгла, я получила рассредоточенное бессмертье - по сумме очков, как сказала бы новенькая Лиза – ощутила мерцанье и покалыванье, будто находясь внутри северного сиянья. Не чувствуя больше теченья времени, наблюдала сверху за собственным погребеньем – подавленные родные хоронили то, что уже не имело ценности. И сразу же оказалась в рыжей осени, над черноземными полями Призорова. Отстраненно глядя на узловатые дубовые ветви, что протянулись параллельно земле, роняла промеж желудей первые пришедшие ко мне, теперешней, слова: люблю дубы в прозрачном октябре, червленые багряные знамена. Хотя опадающие дубовые листья были скорей темно-золотыми, точно старинные монеты из кубышки. Время исчезло, и я увидела второе пришествие Елизаветы Владимировны Кропотовой, родившейся, подробно мне, под знаком скорпиона. Вот, совсем еще девчонка, идет по московскому асфальту, и к ней прикован мой многоочитый взор.