Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

— Ага, — ответил он весело. — Рублев-Водкин. А вы тоже?

— Тоже, — сказал я. И окончательно успокоился.

Никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

Молодая хозяйка чердака-салона, казалось, тоже не замечала меня.

Но как раз в этом, как выяснилось чуть позже, я ошибался.

В какую-то минуту, устав от шума, я присел с пустым стаканом на низкий диванчик, прикрыл глаза и, наверное, задумался о чем-либо — о чем, не помню; словом, забылся. Помню: я не был пьян, помилуй Боже, и не заснул мертвецким сном. Нет, не был я пьян, не стану клеветать на себя. Мне было здесь уютно, тепло, все мне нравилось, и компания нравилась, и хозяйка. И настроение, в общем, приподнятое было. Но разве не может человек немного отдохнуть, посидеть с закрытыми глазами?! В эту минуту, видимо, я и попался на глаза хозяйке мансарды.

И вот теперь я могу сказать наверняка: она меня запомнила, и я не понравился ей.

На следующий день она работала, рисовала для новой книги: типажи Сенной.

Почему-то вспомнила меня.

И — быстро-быстро набросала карандашом мой портрет.

Весьма зло нарисовала: я сижу на диванчике какой-то небритый, всклокоченный, с закрытыми плотно глазами — под глазами мешки, — с пустым стаканом в безвольной, словно в обморок упавшей руке.

Вышла несомненная карикатура. Но сходство — вот что мне лично обидно, — сходство, столь же несомненно, было. Если можно так сказать: один к одному. Что же, в какой-то мере утешает: это значит, что художница — талантлива. Или я все-таки ошибаюсь? И значит: утешения мне нет и не будет никакого?

Сама она осталась недовольна своей работой. В общем, как говорил Хемингуэй: не надо заканчивать работу вечером, чтобы утром стало понятно, что не надо было и начинать ее…

Изобразив меня, хозяйка поморщилась и небрежно засунула рисунок в ящик стола. И забыла обо мне. Ей нужен был «законченный пьяница». Но и на эту роль, получается, я тоже не годился.

Теперь я лежу здесь — в набитом ненужными рисунками ящике. Обреченный — если не на вечность, то на забвение. Не меняющийся — только желтеющий, точно монгол, от времени. Не Дориан Грей, куда там! Безымянный — среди работ художницы, имя которой сейчас я уже забыл.

А тот, другой, реальный «я»… я теперь не могу и сказать: кто из нас более реален… тот «я» (этот «я») живет где-то и, наверное, не вспоминает о том, как он был однажды здесь, в гостях, на чердаке… Наверное, не вспоминает; наверное, помирился с женой, живет у нее, с ней… И уж конечно, наверняка: он знать не знает о моем (о своем) существовании — в нижнем ящике стола безымянной художницы…

Город Соснов Великий, что на востоке Петербургской губернии, — отнюдь не велик. И хотя он древнее не только Петербурга, но и Москвы, и многих великих событий был он свидетель, но сам за свою тысячелетнюю жизнь не дал родному отечеству ни одного великого мужа…

— Ну, нет! Здесь ты не прав! — решительно возразит автору иной читатель. — А математик Николай Давидович Чернышёв?! Разве он не из Соснова Великого?

Зачем ты сердишься, дорогой читатель? Ты прервал меня, не дослушал. Не буду и спорить с тобой. Как раз о Чернышеве я и хотел тебе сказать. Тем более, что и ты знаешь, и я знаю: в эти дни в Соснове Великом проходят первые международные Чернышёвские чтения, а накануне чтений состоялось открытие Дворца-музея.

Проходило открытие Дворца-музея в торжественной обстановке и широко освещалось в прессе, на радио и в телевизионных информационных программах.

Так что, читатель, считай, что это — еще один «репортаж с места события».

Сентябрь. Краснея от того, что не в силах сдержать внутри себя боль от холодного ветра, кричала листва городских кленов. Но крика ее не слышал никто. Радостно-оживленные человеческие голоса заглушали печаль природы; шумели спешащие во Дворец праздничные толпы.

Вспышки фотоаппаратов, жужжание теле- и кинокамер. Интервью — то у именитого гостя, то у простого местного жителя. Тщеславие человека: прикоснуться хоть на секунду к вечности…

Когда под аплодисменты собравшихся перерезали ленточку и начался торжественный митинг, первому дали слово знаменитому математику, члену-корреспонденту Российской академии, другу Чернышева — Андрею Денисовичу Поныреву.

Грузный, седобородый старец, тяжело опираясь на палку, вышел к микрофону, откашлялся и натренированно-естественным голосом произнес небольшую речь:

— Дамы и господа! Я счастлив, что дожил до сегодняшнего дня. До того дня, когда мы открываем этот Дворец, этот прекрасный, величественный памятник нашему гениальному современнику — Николаю Давидовичу Чернышеву. Его жизнь была кратка, как кратка была жизнь Абеля и Галуа. Но как и норвежского, и французского математиков, так и нашего соотечественника можно смело поставить в первый ряд величайших ученых планеты. Николай Давидович…