Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

Я немного пройдусь, перед тем, как подняться к себе,
что там ждет — нежность или бесстрастье подруги,
ласки прислужниц из снов? старческий лик исступленный?
Свет дневной, удаляясь
— словно покров —
виден только на миг — опадает вокруг
дивных ног обнаженных —
женщина из хрусталя
и эбена, стройная, в черных шелках — явилась.
Сияя, из глаз ее смотрят в меня, может быть,
звезды угасшие, взоры тех, кто давно среди мертвых.

Свет исчез, но затем мне открылось
пока время течет, и пока я ступаю
по саду, за временем вслед, —
иное совсем —
не красота, за которой мы вечно в погоне,
нездешнего бала царица, куда нас никто не позвал,
где золотые аграфы ни на одном не сверкнут наряде —
совсем иное — но сокровеннее, ближе…

Тени недвижны, кусты трепещут едва, и краски
тоже они смежили. Теперь темнота
землю омыла.
Исполинская дверь
многоцветного дня развернулась
на невидимых петлях, и в ночь я вошел,
вышел я, наконец, и иду, и время проходит,
эта дверь вслед за мной исчезает…
Темнота — уже не стена
в пятнах сажи сгоревшего дня,
я ее одолел, этот воздух и чист и безмолвен,
и иду я вперед посреди неподвижной листвы,
наконец-то могу сделать эти шаги; стал я легок,
как воздушная тень,

времени блещет игла вверх и вниз по черному шелку,
но в руках у меня больше нет портняжного метра, а только
прохлада, темная свежесть,
аромат ее легкий, уже предрассветный.

(Так недолго длилась — эта прогулка по саду,
но волшебней была, чем встреча с магом иль богом.)

Незнакомка в слова кои проскользнула
в кружевной вуали, сквозь нее мерцают
две жемчужины — или множества — слезы, глаза?
Вышла должно быть она из обители снов,
платьем меня по пути задела
иль этот шелковый шелест — ее косы и плоть?
и вот я за нею иду, потому что бессилен
и немолод уже — так преследуют воспоминанье;
не догнать никогда — как и всех остальных,
кого ждем у ворот — или у входа в каморку,
день, вернувшийся рано, их запирает на ключ.

Я знаю, что не должен был впускать
ее я в душу; но ужель нельзя
немного дать ей места — пусть войдет
та безымянная, чей аромат мы пьем
дыханье сладостное, еле слышный шепот —
и удалится пусть — недостижима
навеки, вдоль аллеи, где горят —
бумажные фонарики акаций…

Позвольте мне позволить ей уйти, взглянув последний раз,
ее покину, но не заметит ничего она,
потом взойду по ступеням усталым
и, лампу засветив, начну писать,
когда б я смог! — точней и обнаженней.

Облака ноября, темные птичьи стаи, вы за собою влечете
и роняете на вершины гор понемногу
белые перья ваших подкрылий,
зеркала пустынных дорог, канавы и рвы,
все заметней, просторней земля — могила
и колыбель травы,
их тайная связь,
возможно ль, что мы однажды
перестанем ее ощущать?

Прислушайся, слушай — сквозь эти стены,
любые стены, сквозь нарастающий шум
внутри тебя и снаружи —
слушай… И черпай в невидимых водах,
к ним, быть может, приводят еще овец незримых,
за другими вослед, извечно, они пришли
молчаливые, млечные, в тихих лучах заката
(солнцу покорные, с ранней зари
брели они вдоль безмерного луга),
чтоб глотать этот свет, не гаснущий ночью —
он только чуть подернется тенью,
как покрывается стадо плащом дремоты.

…Будет ли небо к нам милосердно всю зиму,
терпеливый пахарь, погрузивший в землю свой лемех,
где Венера наверно могла отразиться
между комьями грязи и дымкой зари,
увидит ли он, как в марте, над самой землею
иные совсем проклюнутся травы?

Временами слезы к глазам подступают —
родника рожденье,
над озером влажная дымка,
внутреннее ненастье,
вода, соленная горем.

О чем еще просить богов далеких,
слепоглухонемых, о нас забывших —
дезертиров и трусов —
как не о том, чтоб из каждой слезы

ближнего
в почве незримой возрос
колос неистощимый?

Вечер, зима:
порой заоконный простор похож
на старинную комнату с деревянными стенами
синие шторы на окнах — они все темнее
на них мелькают блики огня
потом у стены вдруг засветится снег
словно холодная лампа.

Или это луна, и она, поднимаясь все выше,
омывается от испарения наших дыханий,
и от пыли и праха?