Валерий Попов - В городе Ю. - Повести и рассказы

— Куда же ты пропал? — закричали друзья, увидев меня.— Давай сюда!

«Вот это хорошо!» — радостно думал я, сбегая по лестнице.

…Я занимался тогда архитектурной акустикой вагонов. В лаборатории Министерства путей сообщения. Лаборатория размещалась в двухэтажном белом доме с балкончиком. Дом стоял прямо среди путей.

В зале первого этажа, сохранившем еще сладковатый запах дыма, помещались наши приборы. На втором этаже была мастерская художника. Каждое утро, часов в девять, когда солнце как раз попадало в наш зал, сверху раздавался скрип костылей и спускался, улыбаясь, художник Костя. Ноги у него отнялись после полиомиелита, еще в детстве. Раньше он работал в артели, выпускающей разные вокзальные сувениры — значки, брелки для ключей, но неожиданно у него обнаружились свои идеи — и теперь он был художник, у него была мастерская, и по его образцам артель уже выпускала ширпотреб.

Костя, улыбаясь, смотрел на нашу работу, потом, переставляя костыли, проходил в туалет, потом, побледневший после умывания, снова поднимался наверх, и вскоре раздавался стук или скрип — Костя ваял очередной свой шедевр.

Помню, однажды надо было отвезти в ремонт тяжелый прибор, и мы попросили у Кости его тележку, переделанную из дрезины.

Как он обрадовался!

— Вот черти! — радостно говорил.— Знают, что у меня есть транспорт! Пользуются, что у меня транспорт есть! — говорил он уже другому, сияя…

Мы вынесли его тележку, установили на ржавые рельсы. Я стоял сзади, придерживая прибор. Трещал моторчик. Светило вечернее солнце. Мы медленно ехали среди желтых одуванчиков…

Иногда ночью я проносился в тяжелом быстром поезде мимо этого дома. Дом был темный, мертвый. Под крышей горела лампа, но все вокруг было безжизненно.

Я привинчивал к столику свою аппаратуру для измерения вибраций, включал магнитофон — шумы и вибрации записывались, чтобы после, в лаборатории, их проанализировать. Подносил к губам микрофон, говорил голосом, охрипшим после молчания: «Третье купе, вагон типа тысяча семьсот семидесятого рижского завода, год выпуска шестьдесят седьмой… Шумы у нижней полки… Запись».

И, поднеся магнитофон к нижней полке, минуту держал его там и, если уставал, неслышно приседал на другую полку.

«Конец! — говорил я.— Внимание. То же купе. Шумы у верхней полки… Запись».

Приподнявшись, я поднимал микрофон к верхней полке, застыв, стоял неподвижно, смотрел на колебания стрелки, иногда — с удивлением.

Я любил работать в темноте, глядя лишь на светящиеся шкалы приборов. Это было прекрасно — не спать одному во всем поезде, идущем через темноту, говорить самому с собой, потом выйти ненадолго в пустой коридор — весь вагон мой, потом вернуться, с тихим скрипом задвинуть дверь.

Иногда я брал с собой Костю: в купе без пассажиров шум и вибрации были чуть другими.

— Вот черт какой! — довольный, говорил Костя, собираясь.— Пользуется, что у меня время есть!

…Однажды я привинтил аппаратуру и пошел в коридор за Костей. С ним стоял какой-то тип, видно, забредший из вагона-ресторана. Глаза его и рот составляли мокрый блестящий круг. Оказавшись в пустом темном вагоне, он несколько ошалел от неожиданности, но все же старался говорить громко, показывая, что этот лунный свет и тишина на него не действуют.

— Костя, пора! — позвал я.

Он вошел в купе, задвинул дверь.

— Вот черт какой! — взволнованно заговорил Костя.— Пристал — ты, говорит, не падай духом, учись… еще, может, человеком станешь… Вот черт какой! — говорил он, тяжело дыша.

— Ну, все, тихо,— сказал я.— Включаю.

На столик наехал свет, рябой от стекол.

Как-то, вернувшись из поездки, на пустынной улице я вдруг услышал женский крик:

— Поймайте его! Пожалуйста, поймайте!

Обернувшись, я увидел бегущую прекрасную девушку, но, кроме меня, никого на улице не было.

Я поглядел вниз и увидел зверька, похожего на крысу.

Быстро нагнувшись, я схватил его двумя пальцами за бока.

Она подбежала ко мне, грудь ее высоко вздымалась.

— Ой, спасибо! — виновато улыбаясь, сказала она.

Зверек мне не понравился (наглая рожа!), девушка — да.

— Ну, давайте уж,— сказал я,— помогу вам его донести.

Я посадил его в шапку, было холодно.

По дороге она расстроенно говорила, что очень его любит (совсем еще школьница, юннатка!), но приходится отдавать его бабушке — занятий в институте так много, возвращаешься иногда совсем ночью…

Хомячок отчаянно рвался, порвал на мне: два пальто драповых, перелицованных, три костюма шевиотовых, шесть пар белья… Потом еще пытался отвалить — в моей шапке! Потом надулся.