Уильям Тревор - Пасынки судьбы

Проснулся я оттого, что щекотало в носу. Я лежал и чувствовал, что происходит что-то необычное, а что — не понимал. Издали доносился какой-то шум: казалось, шумят на ветру деревья.

Некоторое время я лежал в полусне, плохо понимая, что к чему, а потом задремал опять. Сквозь сон я слышал чьи-то громкие голоса, визг сестер и лай собак. Шум приближался. «Вилли! Вилли!» — кричал Тим Пэдди.

Тим Пэдди взял меня на руки, потом я почувствовал под собой сырую траву, а следом — боль в ногах и спине. Пони и лошадь матери храпели и ржали. Слышно было, как они бьют копытами в дверь конюшни.

Небо было усыпано звездами. Откуда-то сбоку наплывало оранжевое зарево. Шум изменился, теперь слышался треск, прерывавшийся гулкими, напоминающими раскаты грома, ударами. Двигаться я не мог. «Все мы в одинаковом положении, — подумал я. — Джеральдина и Дейрдре, мать с отцом, Джозефина и миссис Флинн — все мы лежим на мокрой траве и от боли не можем подняться. А тетя Фицюстас и тетя Пэнси спят сейчас, наверное, в пансионе мисс Мид, в Йоле; Филомена спит у себя в Раткормаке, а отец Килгаррифф, скорее всего, умер».

Перед глазами почему-то, словно в кошмарном сне, возникли два висевших в гостиной портрета — похожего на спаниеля прадеда и некрасивой милосердной Анны Квинтон. Мне почудилось, что я и сам нахожусь в гостиной, собираю со стола учебники и складываю их в шкаф. А вот я с отцом в экипаже, спрашиваю его, почему отца Килгарриффа лишили сана. Я вижу — блеснули зубы в темной исповедальне, это улыбается Анна Квинтон — потому-то отец Килгаррифф и прочел все ее письма. «Ты все это поймешь, когда будешь учиться в школе, — говорит мне отец. — За этим и едешь». Я пойму, что такое любовь мистера Дерензи и тети Пэнси и что такое совсем другая любовь Тима Пэдди и дочки Суини.

«Не шевелись, Вилли. Не шевелись. Лежи и не двигайся», — слышу я шепот Джозефины. Доносятся до меня и другие голоса. Громкие, мужские. «Кто это?» — спрашивает один голос, а другой отвечает: «Это О’Нилл, садовником у них работал. А тот его сын». Раздается выстрел, за ним второй. Выстрелы сливаются с треском, но я-то знаю: треск далеко, а выстрелы совсем рядом. «Пресвятая Дева Мария», — шепчет Джозефина.

Мимо проходят какие-то люди.

— В машине бутылка есть? — спрашивает один. — Господи, как выпить-то хочется!

— Что, герой, нервишки пошаливают? — отвечает ему другой.

Опять гремят выстрелы, и лай собак постепенно смолкает. Лошадь и пони, вероятно, выпустили: слышен удаляющийся стук копыт. Что-то коснулось моей ноги — вроде бы носок сапога. Боль усилилась, но я знал — кричать нельзя. Я отлично понимал, что имела в виду Джозефина, шепнув, чтобы я не двигался. Люди, которые уходят, не хотят, чтобы их видели. А О’Нилл и Тим Пэдди, которые, должно быть, шли от сторожки к дому, их увидели. Я лежал с закрытыми глазами и видел перед собой рисунок Джеральдины, на котором был изображен висящий на дереве Дойл, — листок бумаги лизали языки пылающего в камине огня. Еще мгновение — и от него осталась лишь безобидная щепотка золы.

«Засос» — нацарапано на полированной крышке стола. «У Большой Лили все сиськи в мыле» — выведено на побеленной стене уборной, в третьей кабинке от входа. Вся дверь исписана инициалами и датами, что когда-то приводило меня в восхищение. Дверь была на мельнице, стол — в классе, в Корке, а уборная — в школе, где когда-то учился и мой отец. «Засос» — прозвище девочки. Большая Лили — жена ночного сторожа. А инициалы на двери принадлежат людям, из поколения в поколение работавшим у нас на мельнице.

Школа находилась на Мерсьер-стрит, на другом конце города от холма Святого Патрика, где на Виндзор-террас я жил с матерью и Джозефиной. Трудно сказать, почему мать выбрала именно эту школу, ясно только, что для школы под Дублином я был еще слишком мал. В Образцовой школе на Мерсьер-стрит было двадцать три ученика, мальчики и девочки, все протестанты. Принадлежала школа мисс Халлиуэлл.

— Это Вилли Квинтон, — сказала она в то утро, когда я впервые вошел в класс. — Знакомьтесь.

В школу через весь город отвела меня Джозефина, сейчас она, наверно, возвращается домой, заходя по дороге в магазины. Мне хотелось пойти с ней, хотелось сидеть в комнате матери, у ее кровати, на своем «личном», как она выражалась, стуле. У учеников были хищные лица и недобрые глаза городских детей. Когда мисс Халлиуэлл повторила мое имя, одна девочка захихикала.

— Ну-с, детка, — сказала мисс Халлиуэлл, — в какой же нам класс тебя определить? Ребята, по-моему, у Вилли ученый вид.