Анатолий Рясов - Пустырь

В воскресные дни люди задолго до прихода священника начинали толпиться на площади или на паперти, если дождь был сильным. Лукьян и Демьян всегда приходили последними, ближе к восьми утра – такая сложилась традиция, они встречались по пути и вдвоем появлялись из-за угла крайней хаты. Деревенским нравилось такое положение дел, поскольку к приходу священнослужителей, они уже успевали вдоволь посплетничать. Лукьяна всегда раздражало осознание того, что именно эти пересуды и были главной целью их посещений храма: здесь люди сливались в единую бормочущую массу и, упершись плечом в плечо, хоть ненадолго чувствовали облегчение.

Вместо колокола к березе рядом с церковью было прилажено порыжевшее с годами клепало, по которому дьякон исправно колотил молотком перед началом богослужений, наполняя тревожным трезвоном улицу. Клики раздавались не то чтоб слишком зычные, но всё же достаточные, чтобы столпившиеся у церкви замолкли и перестали плеваться подсолнушками.

В это воскресенье народу пришло вдвое больше, чем обычно. Увидев под дождем вжавшиеся в землю группки людей, закутанных в дырявую мешковину, Лукьян даже подумал, что внутри церкви может оказаться тесновато для стольких прихожан. Он и не помнил дня, когда на площади собиралось так много народу. Бабы как всегда кудахтали что-то друг другу, мужики похаркивали в лужи и матерились, ругань давно стала для них привычней молитвы. Издалека заметив приближавшуюся троицу, собравшиеся оживились, некоторые даже начали показывать пальцами на сгорбленную фигуру бродяги. С утра Лукьян встал пораньше, чтобы запастись временем на случай непредвиденного поведения Елисея. Но сожитель моментально согласился отправиться за ним, и решающую роль тут сыграло кадило. Лукьян зажег ладан, и этим еще больше привлек внимание бродяги. Всю дорогу он плелся по правую руку от священника, вглядываясь в курящийся дым, клочья которого вплетались в туман. Он даже не обратил внимания на дьякона, присоединившегося к ним на одном из поворотов.

Шел сильный дождь, землю выслякотило, и серые фигуры ожидающих по щиколотку тонули в лужах, пришедшие пораньше смотрели на них с паперти, словно высокопарная знать, по праву занявшая места в ложе. Но когда по скрипучим ступенькам начали подниматься Елисей и Лукьян, люди расступились. Демьян загремел о начале службы, все затихли и поплелись внутрь церкви. Поднимаясь на крыльцо и готовясь слиться со зловонием расступавшейся толпы, Лукьян успел взглянуть на небо, и облака показались ему похожими на застиранные и выцветшие наволочки, развешенные по дому Марфицы. Казалось, что небеса опускались всё ниже под тяжестью пропитавшихся влагой простыней-облаков, и скоро их сморщенные уголки можно будет сжать в кулаке. Марфица стояла тут же, в толпе, и, улучив момент, ехидно подмигнула Лукьяну, словно желая удачи. Священник едва обратил на ее ужимки внимание, для него сливались в одно все эти грязные, заспанные, похмельные лица, глядя на которые он понимал лишь то, что до смерти ненавидит их: этих шамкающих старух с глазами цвета пыли, баб в широких истертых юбках, за которыми прятались трусливые тощие дети, мужиков с отекшими землистыми рожами, – вся эта масса людей своим серо-коричневым цветом напоминала ему грязные улицы Волглого. Ему донельзя осточертели эти помятые платки, вылинявшие шляпы, лишенные всякого смысла взгляды, мутные кротовые глаза, изгибы сгорбленных коромыслами спин, слипающиеся рты, беззубые зевки, извечная лихорадка на губах. Кучки оборвышей с посеревшими от промозглой погоды, приплюснутыми лицами. Но вопреки злобе, он постарался изобразить улыбку, выдавив из себя приветливые слова, и, что удивительно, это неумелое актерство достигло своей цели: все были порядком удивлены искренней, светлой приветливостью, совершенно чуждой натуре Лукьяна.

В помещении церкви было душно и темно. Толпа делала воздух еще более спертым: здесь смешивались запахи ладана, пота, мужицкого перегара и старушечьих ветров. Затулив своими фигурами узкие оконца, прихожане усугубили темноту, нарушавшуюся теперь лишь мутно-красными отсветами развешанных по стенам лампадок и бликами лучин, которые использовали вместо свечей. Дым от них тянулся вверх зыбким серым потоком и упирался в закопченный потолок. Демьян влез на табурет, чтобы зажечь кособокое, похожее на сломанный самовар паникадило, подвешенное на длинной, проржавевшей цепи. Лукьян оправил серую рясу, потряс кадилом, поаминил, встал перед образом и зашипел молитву. Внезапно он почувствовал себя уверенно и величественно, словно солировал под аккомпанемент огромного хора. – Сокровище благих и жизни подателю прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси блаже души наша. – Сквозь прорехи в крыше падали капли, булькая в расставленных на полу тазах. Голос священника как будто тонул в этих звуках, и слова, которые он бубнил, никому не были понятны. Но его строгое одеяние, жестикуляция, изломанная тень, великанившаяся на старом иконостасе, всё же производили на собравшихся нужный эффект. – Тии спяти быша и падоша мы же востахом и исправихомся. – Говоря, он посматривал на беззубые рты, всклокоченные бороды, оловянные глаза, помаргивавшие в такт лампадкам, чьи отсветы лизали эти скомканные, зеленовато-серые лица, поплевывая в темноту мелкими искорками. Вопреки опасениям священника все пришедшие поместились внутри храма, а перед иконостасом даже осталось свободное пространство. Слева, на самом краю этого пятачка, стоял Елисей, внимательно всматриваясь в сумеречную дымку, скрывавшую иконы. Конечно, от иконостаса осталось одно название – несколько облинявших образов без окладов в ржавых разводах лампад болтались на гвоздях. Вкупе с иконками в пыльном киоте, приютившемся неподалеку от входа, эти лики и составляли всё скудное богатство деревенской моленной. Но Елисею было вполне достаточно и этого поблескивания, чтобы погрузиться в свои безумолчные размышления. Покачиваясь в такт с паникадилом, он изучал преломления тонких лучиков, разрезавших на части тела и лица святых. – Мнози востают на мя мнози глаголют души моей несть спасения ему в бозе его.