Анатолий Рясов - Пустырь

И Нестор так же, как все, оцепенело глядел на эти искаженные болью гримасы, в которых к страданию примешивался странный, неслыханный восторг. Но кузнец различил в припадке неистовый бунт, знак отрицания, сопротивление раздерганного, рассогласованного, разорванного на части тела. Одинокое, раздавленное толпой сознание, сбросившее защитную оболочку предрассудков, мишуру привычных понятий и привычек, принявшее наготу содранной кожи, колотящееся и дрожащее, разъеденное и уязвленное сомнениями, но так и не сломленное до конца, бросившееся очертя голову в бурлящую полынью собственного чутья. И в этом крике он набирался сил для борьбы, этим смехом он укреплял свою жизненную волю, чтобы хоть на мгновение очнуться от того отупения и скуки, в которое навсегда погрузилось Волглое. Лающий хохот разрывал тело Игоши на части, фонтаном раскаленной лавы оно рассыпалось на множество противоборствующих фрагментов-органов, взбунтовавшихся против него. Или наоборот – само тело желало быть разорванным на бьющиеся окровавленные куски. Каждый из окровавленных обрывков, уже разобщенных и независимых от тела, всё еще продолжал сотрясаться от яростного смеха, сохраняя тем самым единство с окружающими кусками мяса и кожи. Нестор помнил об их последней встрече с юродивым, после которой он, видимо, и принял решение ворваться на службу. И потому это кромешное разрушение казалось ему безграничным самоотречением, самопожертвованием, которое и не снилось христианству. Этот бунт был криком спасения, криком помощи, криком освобождения из той трясины, в которую, сам того не замечая, уже погружался каждый из них.

Взгляд Елисея тоже был прикован к юродивому, он видел в этом припадке неистовый танец под звуки наивной и изысканной музыки, мерцающий шаманский пляс. Словно были истины, которые тело решалось поведать только в жестоком танце, оставив символ неизреченным, но явив его тем, кто был способен узреть. Окровавленный скоморох открывал странный театр, в котором не было никакой веселости, но присутствовала ярко выраженная беспощадность к себе – к актеру, исполнявшему главную роль в безжалостном представлении. Он был единственным движущимся предметом среди нескольких рядов окаменелых статуй, которых он сам обрек на роль зрителей. Он словно танцевал внутри своей боли, нырял в ее беспорядочные ритмы с непоколебимой отвагой, как будто писал собственной кровью странную картину, обретавшую смысл прямо в процессе рисования. Игоша шатался, изгибался, неистово бился об пол, произнося странные заклинания, являясь средоточием множества бессвязных движений, сотрясений, толчков, страданий и наслаждений. Казалось, он вмещал в себя все эмоции, на которые только способно человеческое тело. Глядя на него, Елисей испытал странное просветление, ему показалось, что он на мгновение вернулся в забытое состояние блаженной радости. Он, правда, не мог вспомнить, когда ему прежде доводилось испытывать этот отрешенный восторг. Ведь даже детские игры не вызывали в нем столь сильных эмоций. Он смотрел на эти угловатые выгибы, конвульсии, рывки, сотрясения, извороты и восхищался физической мощью тела, нечувствительного к ударам, восторгался метущимся камланием и в каждом стоне, плевке, выкрике богохульного ругательства, в каждом беспорядочном жесте угадывал тайный знак, который юродивый подавал ему. Жестикулировали не только руки, всё его существо казалось сплошным кодом – жестом высшего порядка. Как гигантское насекомое, как огромный паук, выискивающий выход из лабиринта, Игоша лихорадочно извивался между омертвелыми изваяниями зрителей. Юродивый опустошал себя невыносимыми, нечеловеческими криками. Елисей был прикован к безумному танцу, пылавшему в окружении безмолвных, неподвижно застывших, сплоченных в единую массу, но одновременно гибельно разрозненных фигур, бледных призраков, не разучившихся смотреть, но не способных воспринять даже капли этого пламени.

Лукьян, оторопевший от происходящего, тоже застыл на месте и наблюдал неравный бой с бесом смеха, в котором победа дьявола была предопределена. Он в ужасе смотрел на падающие иконы и на наглый хохочущий рот, захлебнувшийся мерзким и жутким ржанием. Казалось, что с этим нечистым смехом по церкви разносилась какая-то омерзительная, тлетворная, невыветриваемая вонь. В этом ошпаривающем хохоте исчезли последние осколки человеческого, от Игоши не осталось ничего, кроме уничтожающего, самоубийственного смеха. Вдруг юродивый подскочил к Лукьяну и до крови прокусил его руку. От дикой боли священник опомнился: – Чего стоите? Камнем его, окаянного, надо! – И тут, наконец, в толпе началось шевеление, но подбежавшие не смогли остановить зашедшегося в падучей Игошу, который продолжал биться и метаться по сторонам с такою неудержимой силой, что угомонить его сумел только появившийся в дверях безбородый мужик Назар с бульдожьей физиономией (тот самый, что когда-то участвовал в травле журавля). На счастье он оказался в этот день почти трезвым. В жилистых красных ручищах он держал принесенный Демьяном из-за алтаря пахотный хомут. Волосатые щупальца надели хомут на Игошу, после чего продолжавшее сопротивляться тело связали платками и вынесли из церкви. Всё время, пока его тащили, он продолжал вопить и выкрикивать что-то бессвязное, то и дело выплевывая изо рта тряпку-кляп и норовя укусить руку, пихавшую тряпку обратно. Но даже когда его унесли, дикие крики продолжали отзываться холодным эхом в пустоте старой церквушки. И когда длинное эхо затихло, ему на смену пришла еще более жуткая тишина. В полумраке мерцали липкие блики икон и огненные крапинки лучинок. Люди в ужасе молчали, и никто не решался порвать это долгое свинцовое молчание, пока, наконец, все разом не начали разбредаться по домам. Поодиночке и небольшими группами в полной тишине они пересекали слякотную площадь перед церквушкой.