Геннадий Аксенов - Бажоный [Повесть]

— Эх, Ефремович, Ефремович! — развеселился гость. — Эта идея многие тысячи стоит…

Погрузился он с мешками да коробками на пароход и уехал. Обещался написать, да видно, наш адрес забыл, или недосуг.

Больше всех письма ждала Палашка. Когда грамотей у нас иконы собирал, она к дочери в гости в другую деревню ездила. А внучка Полинарья отдала ему бабушкины подсвечники. В молодости Палагея горничной была у оленевода Калины. И когда его раскулачивали, Калина отдал Палагее два золотых подсвечника и наказал: «Храни, Палаша. Вернусь — отблагодарю». Не вернулся ее благодетель, и подсвечники достались грамотею. Если б написал мне письмо, Палагея потребовала бы, чтоб вернул их. Да где там, что с возу упало, то пропало.

А я с тех пор, как выпью, так и вижу, что мебель в избе не так стоит. Ну, думаю, это идея прет из меня. Кричу старухе: «Маланья! Давай перетаскивать комод». Поставим — вроде и удобно неделю-другую стоит. А как выпью, опять все не так, не на месте. Комод с барахлом до тех пор таскали, пока ножка не отвалилась. Взмолилась старуха: «Выпивай, старик, только без идей! У меня нет больше сил твои идеи исполнять».

Заметив, что парнишка скис, Егор Ефремович решил развеселить его перед деревней. И завел рассказ о том, как он Маланью вылечил:

«Под новый год Маланья моя занедужила. Говорит: „Умру я, Егор, сегодня. Не дожить и до нового года. Ты б хоть сходил и позвал Матрену Панкратьевну. Пусть Матрена с коровой обрядится — подоит, накормит да теленка молоком напоит“. А я ей отвечаю: „Живи, старуха, не умирай. Соседку я звать не буду. Она и так придет с фермы уставшая, дома своя корова, дети. Хлопот у бабы хватает. Что я, сам не подою или телеша молоком не напою? Не хуже тебя обряжусь. Эко дело — подоить“.

Взял подойник, налил в него теплой воды из самовара, зажег лучину и вошел в хлев. „Буренка! Буренка!“ — отодвигаю ее плечом, чтобы удобнее сесть. Буренка голову повернула, смотрит на меня, фушкает. А я скамеечку подложил, сел под коровушку, воду из подойника на вымя выплескал, а горящую лучину в зубах держу. Рука одна — доить неудобно. Подойник между ног зажал, знай, дергаю за соски. Дергать-то дергаю, а молоко в подойник не бежит. Мурыжил, мурыжил вымя, а молока — кот наплакал. „Ничего, у меня терпения хватит, — думаю. — Никуда от меня не денешься, тварь безрогая. Все молоко отдашь до капельки“.

Почувствовал вдруг — паленым запахло. Моя Буренка как лягнет ногой по подойнику. И меня со скамеечки сбросила. Оказалось, что я горящей лучиной у нее бок подпалил.

Захожу в избу весь в навозе вымазанный, Маланью аж смех разобрал. „Видать, полегчало мне, — говорит. — Сама пойду обряжусь“. Уперся я: „Нет и нет, сам справлюсь. Вот отмоюсь в рукомойнике и подою“.

„Ладно, — согласилась Маланья. — Когда вымоешься, одень мой сарафан с платком. А корове сена дай и говори с Буренкой ласково“. Внял я советам жены. Привел себя в порядок: умылся, одел сарафан, платок старухин на голову накинул и узелком под подбородком подвязал. Вошел в хлев вдругорядь обряжаться.

Теперь уж лампу семилинейную со стеклом в угол на гвоздик подвесил. Корове охапку сена притащил. „Буренушка“, — ласково говорю, хотя злость на нее еще и не прошла. Ну, корова сеном увлеклась, ест, хрумкает — за ушами трещит. А я к вымени с ведром подбираюсь. Обмыл вымя теплой водой, тряпочкой сухой вытер. И давай дергать за титки!

К моей радости, дойка пошла хорошо. Скоро молока набралось почти полведра, а оно все бежит и бежит тугими струями. Буренка недавно отелилась, и надои у нее были большие. Я уж и дергать за титки устал. „Ну, — думаю, — без перекура не обойтись“. Достал из кармана пачку, прикурил папироску от лампы. Дою и курю. А корова дым почуяла, подвох поняла и стала нервничать. Хвостом по лицу меня шмякнет да шмякнет. И все норовит кисточкой хвоста ударить. Того и гляди, глаз выбьет. Не знаю, куды и голову приклонить, везде достает, зараза. Терпел, терпел я, да и прикрутил мягкой проволокой кирпичик поувесистей к хвосту. Тот струной вытянулся. А я довольнехонький сижу и спокойненько вторую папироску докуриваю, а молоко в ведро бежит.

Корова сено не ест, голову повернула и на меня бельма выпучила. „Что, не узнала хозяйку? Так-то вот“, — хихикнул я.

И тут вдруг меня кирпичом по щеке как шандарахнет! Я со скамейки кувырком, а ведро опрокинулось на меня. Поднял я его и остатки молока телешу отдал. А скамейкой давай у Буренки ребра считать.

В избу вернулся с пустым ведром и весь в молоке. Да еще синяк во всю щеку. Увидела меня Маланья — и прыснула со смеху. „Вижу, — говорит, — рано я собралась умирать. Нельзя тебя, дуралея, одного оставлять“.