Барбара Кингсолвер - Лакуна

— Я был поваром. А это все-таки Троцкий. Он ненавидел Сталина больше, чем сам Гувер. Жизнь положил на то, чтобы свергнуть советское политбюро. Американская коммунистическая партия поливала его грязью.

— Поверьте, все эти тонкости не поймет ни ваша секретарша со своим Женским клубом, ни Комиссия Дайса. Большинство ее членов понятия не имеют, что такое коммунизм, и не узнают, даже если столкнутся с ним нос к носу. Но они прекрасно знают, что такое антикоммунизм. Причем первое практически никак не связано со вторым.

— Вы утверждаете, что коммунизм не имеет никакого отношения к антикоммунизму. Чепуха какая-то.

— Это вы так думаете. Вы писатель, внимательно относитесь к слову и принимаете все за чистую монету. Они же называют белое черным. — Голд порылся среди бумаг на столе и достал очки. — «Все прежние места проживания и работодатели», — прочел он. — «Школы и колледжи, организации, в которых состояли».

— Что мне писать?

— Только то, что они и так знают. Едва ли им многое известно о вашей жизни в Мексике. Воинская повинность входит в их компетенцию. Где вы служили?

— На гражданской службе. Собственно, потому и пришло это письмо. Помогал Госдепартаменту во время войны перевозить национальное достояние в безопасное место.

— Гражданская служба. Значит, по закону 4F?

— Что-то вроде того.

Голд не сводил с меня испытующего взгляда.

— Голубая карточка, — признался я.

— Ясно. Негоден к службе по причине сексуального безразличия к женскому полу. Чего я никогда не мог понять.

— Меня предложили отправить в психбольницу. Подлечить. Как вдруг правительству понадобились мои услуги, чтобы перевозить произведения искусства из Вашингтона. Оба побережья бомбили, и казалось, что дело срочное.

— Когда это было, в сорок втором?

— В конце лета, как раз после того, как японцы послали сюда гидросамолет с подводной лодки, которая поднялась по реке Колумбия. Тогда и решили, что пора припрятать национальные сокровища.

— Кажется, я начинаю понимать. Не напади японцы на Форт-Стивенс…

— Именно. Лежать бы мне сейчас в Хайлендской больнице бок о бок с Зельдой Фицджеральд. А я вместо этого живу на соседней с вами улице, в доме, купленном на гонорар от дяди Сэма.

— Силы небесные, — проговорил Арти. — В любви и на войне все средства хороши.

— Уж поверьте, мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Что ж, хорошо это или плохо, но все это они про вас и так знают. А что еще? Какие места работы перечислены в вашем досье в госдепартаменте?

— Понятия не имею. Кажется, они узнали обо мне от руководства галереи в Нью-Йорке, куда я привез картины из Мексики. А может, от начальства школы, где я преподавал испанский.

— Напишите и об этом. Вообще обо всем, о чем упоминали, устраиваясь на прежние места работы. Вероисповедание и прочее, чтобы увеличить объем резюме. Хотя, кажется, вы говорили, что не принадлежите ни к каким организациям. Значит, перечислите школы в Мексике и ту, в которой учились в Вашингтоне. Укажите имя художника, пославшего вас в Нью-Йорк.

— Неужели они правда поедут беседовать с инструкторами из академии «Потомак»?

— А что такого? Выяснят, что вы там учились. Не хочу вас пугать, но сейчас школьные шалости — еще не самое страшное.

Сегодня Борзой ушел навсегда и забрал с собой все: школьные шалости, нарушенные обещания, дортуары и тайные встречи. Невидимый мальчишеский манифест, который впервые увидел кто-то посторонний. Целый город воспоминаний вспыхнул и обратился в прах; что проку мучаться раскаянием?

Миссис Браун ни за что бы не позволила спалить записную книжку в камине, но в конце концов сделала все сама — сожгла бумаги во дворе в бочке с макулатурой. Блокнот с надписью «Академия „Потомак“, 1933 год» ушел в мир иной. Сначала миссис Браун была против.

— Вам понадобится ваш дневник, — настаивала она. Боялась, что без записей я все перепутаю, как Тристрам Шенди. По-прежнему отказывается верить, что я не стану писать мемуары. Я поймал ее взгляд и честно признался:

— Миссис Браун, вы рассудительны и неплохо меня знаете. Не просите невозможного. Я работаю над другой книгой.

— Как скажете.

— Мемуары с самого начала были ошибкой. Зачем вытаскивать грязное белье на свет божий? Если вы помните, идея была не моя. Когда выяснилось, что пропала записная книжка в кожаном переплете, я вам сказал, что не стану ничего писать. По-хорошему, давно пора было избавиться от этих дневников, хотя бы для того, чтобы вы перестали меня пилить. А начну я с этого блокнота.