Торнтон Уайлдер - Теофил Норт

— Представляю себе, Аньезе.

— Ну да… Теофил, а что делает Бодо?

Бодо колдовал над жаровней.

— Готовлю ужин. Пока жарится, выпейте еще по бокалу шампанского.

— Я боюсь захмелеть.

— Оно не очень крепкое.

— Аньезе, — спросил я, — маэстро дель Балле научил вас песням, которые можно петь без аккомпанемента? Вы говорили, что он велел вам петь везде, где вас как следует попросят, Могу заверить, что мы очень этого хотим.

— А-а, я знала одну старинную итальянскую песню… Дайте вспомнить…

Она прикрыла рукой глаза и запела: «Caro mio Ben. Caro mio Ben» [82]— легко, как лебедь скользит по воде. На второй строфе она запнулась.

— Простите, не могу. Это одна из трех самых любимых его песен… Ах, Теофил, Бодо… он был такой хороший! Совсем еще мальчик и так любил жизнь. Какой ужас… подо льдом, без еды… Как вы думаете, вода-то у них была?.. А есть нечего…

Бодо заговорил очень внятно, но без нажима, не поднимая глаз от жаровни:

— Аньезе, во время войны я четыре дня пролежал без еды в канаве. Был ранен, не мог подняться и поискать воды. То и дело терял сознание. Санитары, которые меня нашли, потом рассказывали, что я несколько раз умирал у них на руках, но улыбался. Можете не сомневаться, что люди в лодке — где так мало воздуха — быстро потеряли сознание. Воздух нужнее пищи и питья.

Она ошеломленно смотрела на Бодо; лицо ее осветилось надеждой. Сжав горло рукой, она прошептала:

— Без воздуха… Без воздуха… — Потом, обхватив руками Мино, прильнула щекой к его лацкану и зарыдала: — Обними меня, Мино! Обними!

Он обнял ее, приговаривая:

— Дорогая, красавица ты моя… дорогая, храбрая моя Аньезе…

— Обними меня!

Мы с Бодо смотрели друг на друга.

Аньезе овладела собой:

— Простите меня, простите, пожалуйста… — И вынула из сумочки носовой платок.

Бодо громко объявил:

— Ужин готов.

Когда я первый раз жил в Ньюпорте — в форте Адамс, в 1918-1919 годах, — я был обитателем Четвертого города, военно-морского. Теперь же, в 1926 году, было мало шансов — да я их и не искал, — что мне придется соприкоснуться с этим замкнутым миром.

И все же мне довелось, вернее, посчастливилось узнать одного скромного человека, связанного семейными узами с флотом США, — Алису.

Время от времени меня охватывает желание отведать итальянской кухни. Меня приглашали к себе обедать Матера, Авонцино и Хилари Джонсы, обещая угостить итальянскими блюдами, но читатель знает, что я решил не принимать никаких приглашений. Жизнь у меня была настолько клочковатая и стадная, что только неукоснительное соблюдение этого правила могло уберечь меня от нервного расстройства. Я ел один. В Ньюпорте было три ресторана, считавшихся итальянскими, но, как и тысячи других в нашей стране, они могли предложить лишь жалкое подобие настоящих итальянских блюд. Больше всего мне нравилось «У мамы Кардотты» на Перекрестке первой мили. Там можно было получить чашку домашнего вина, называвшегося в народе «красным даго». Раза два в месяц я проезжал милю до «Мамы Карлотты» и заказывал minestrone, fettucine con salsa [83]и хлеб — хлеб был отличный.

Через дорогу от ресторана находился один из пяти или шести входов на громадную, отгороженную высоким забором морскую базу. Рядом гектары и гектары земли были застроены шестиквартирными бараками, где жили семьи моряков, — многие из них служили на базе и месяцами не появлялись дома. Царь Итаки Улисс двадцать лет был разлучен со своей женой Пенелопой; из них десять он сражался под стенами Трои и десять отнял долгий путь домой. Ньюпортские моряки, их жены и дети жили в густонаселенном районе, в одинаковых строениях, на одинаковых улицах, с одинаковыми школами и детскими площадками — и во власти одинаковых условностей. С 1926 года этот район разросся, но поскольку воздушное сообщение стало делом обычным, служащих чаще отпускают домой и даже семьи их перевозят на время в такие же «лагеря» на Гавайях, Филиппинах и в других местах. В 1926 году здесь были сотни «береговых вдов». Густота населения способствует раздражительности, одиночеству и излишне придирчивому взгляду на чужое поведение; в отгороженном мире базы все это проявлялось особенно остро. Участь Пенелопы была нелегкой, и ее, наверное, окружали жены отсутствующих моряков; но царице, по крайней мере, не приходилось все время жить на глазах у женщин, таких же несчастных, как она.

Жителям морской базы разрешалось выходить когда угодно, но они редко выбирались в город — у них были свои продовольственные магазины, свои театры, клубы, больницы, врачи и дантисты. Гражданская жизнь их не привлекала и, может быть, даже пугала. Но они с удовольствием сбегали ненадолго из своего, как они выражались, «муравейника», «гетто», облюбовав за его стенами несколько местечек. «У мамы Карлотты» было одно из тех заведений на Перекрестке первой мили, которые они считали своими. Оно состояло из двух больших параллельных комнат — бара и ресторана. Бар всегда был забит мужчинами, хотя там имелись и столики для дам (которые никогда не приходили в одиночку); в полдень и вечером ресторан тоже не пустовал. В семьях моряков не принято было тратиться на еду в городе, но когда приезжали погостить родители или родственники, их угощали и за цивильным столом. Мичман или старшина выходил сюда — на люди — отпраздновать какую-нибудь годовщину. Среди других родов войск принято считать, что моряки — от адмиралов и ниже — женятся на хорошеньких женщинах, не отличающихся умом, и подбирают их в южных штатах. Я не раз убеждался в справедливости этого смелого обобщения — особенно «У мамы Карлотты».