Торнтон Уайлдер - Теофил Норт

— десятью сорванцами. У мальчиков бывает период, когда они буквально одержимы этими «запретными» темами. Нестерпимо смешными, волнующими и, конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но уверяю вас, мальчики девяти — двенадцати лет будут полчаса хихикать по поводу какого-нибудь мелкого физиологического происшествия. Свои переживания, связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт — если говорить фигурально — никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда не купался на бойскаутском привале. — Я помолчал. — Ваш сын Чарльз был оторван от своих сверстников, и весь этот совершенно естественный процесс детского постижения нашей телесной природы был загнан в подполье — и стал болезнью.

Она холодно возразила:

— Мой сын Чарльз никогда в жизни не произнес неприличного слова.

— В том-то и дело, миссис Фенвик!

— Как же вам удалось усмотреть в этом болезнь? — В ее голосе звучала издевка. Она была очень приятная женщина, но сейчас ей приходилось нелегко.

— Чисто случайно. В разговоре он обошелся со мной довольно грубо. Он спросил меня, состоял ли я в студенческие годы в некоторых весьма привилегированных клубах, и, когда я сказал, что нет, он пытался меня унизить. Но у меня богатый опыт. Он произвел на меня очень хорошее впечатление; однако я вижу, что он живет в путах тревоги.

Она закрыла лицо руками. Потом, овладев собой, тихо сказала:

— Продолжайте, пожалуйста!

Я рассказал ей о музыкальном клубе в Балтиморе и о том, как покраснел Чарльз. Я сказал ей, что поставил опыт, выдумав карточный клуб, названный по одной из мастей, — с тем же результатом. Я объяснил, что для мальчиков

— и возможно для девочек — в определенном возрасте английский язык — минное поле, усеянное взрывчатыми словами; я сказал, что вспомнил о письмах Моцарта и что Чарльз, которого учили дома, был отрезан от обычной мальчишеской жизни. Я сказал, что он застрял на той ступени развития, которую должен был одолеть несколько лет назад, а западня, в которой он застрял, — страх, и то, что называют его снобизмом, — всего лишь бегство в мир, где нет опасности услышать взрывчатое слово. Я спросил его, хочет ли он со мной работать, чтобы сравняться во французском с Элоизой, — и он согласился, а перед тем как уйти, пожал мне руку и посмотрел мне в глаза.

— Миссис Фенвик, вы, может быть, помните, как Макбет просит врача излечить леди Макбет от лунатизма: «Придумай, как… средствами, дающими забвенье, освободить истерзанную грудь…»?

Она сказала, без всякой укоризны:

— Но вы не врач, мистер Норт.

— Нет. Чарльзу нужен просто друг с некоторым опытом в таких вопросах. Нельзя быть уверенным, что все врачи — потенциальные друзья.

— Вы полагаете, Моцарт с годами избавился от этой «детскости»?

— Нет. Избавиться не может никто. Избавляются — почти — от тревоги; остальное обращают в смех. Сомневаюсь, что Чарльз вообще умеет улыбаться.

— Мистер Норт, каждое ваше слово было мне ненавистно. Но я понимаю, что вы, по всей вероятности, правы. Бы берете Чарльза учеником?

— С одним условием. Вы должны обсудить это с мистером Фенвиком и отцом Уолшем. Французскому синтаксису я могу учить кого угодно, но теперь, узнав, в чем беда Чарльза, я не смогу просиживать с ним часы и не пытаться помочь. Я не мог бы обучать алгебре — как взялся один мой знакомый — девушку, страдающую религиозной манией; она тайком носила власяницу и колола себя гвоздями. Я хочу получить у вас разрешение на то, что никогда бы не посмел сделать без разрешения. Я хочу вводить на каждом уроке одно-два «взрывчатых слова». Если бы у меня был ученик, у которого главный интерес в жизни — птицы, наши французские уроки вертелись бы вокруг скворцов и страусов. Учение не в тягость тогда, когда оно сопрягается с внутренней жизнью ученика. Внутренняя жизнь Чарльза сопряжена с безнадежными усилиями дорасти до мужского мира. Его снобизм сопряжен с этим клубком, который сидит у него внутри. Он об этом не догадается, но мои уроки будут опираться как раз на его фантазии — о светском престиже и о пугающей сфере запретного.

Она зажмурила глаза, потом открыла:

— Прошу прощения, чего именно вы хотите от меня?

— Вашего разрешения, чтобы на уроках я мог время от времени пользоваться вульгарными, заземленными образами. Можете мне поверить, я буду избегать похабного и непристойного. Я не знаю Чарльза. Возможно, он почувствует ко мне враждебность и сообщит вам или отцу Уолшу, что у меня низменный склад ума. Вы, вероятно, знаете, что больные люди порою тоже держатся за свою болезнь.