Милан Фюшт - История моей жены

Но как мне теперь определиться с внешней политикой?

— Ведь мы — члены ВКТ [13] Всеобщая конфедерация труда, крупнейшее национальное объединение профсоюзов Франции. , — заявила младшая, сбавив тон и облизывая ложку, которой размешивала яичный ликер. (Старшая тем временем отлучилась позвонить домой, сказать, чтобы их не ждали.) — Только не говорите об этом при Мадлен, — добавила она. — Ей это не понравится.

Члены ВКТ? Ух, как страшно! Я чуть не рассмеялся вслух.

— А вы кто? — спрашивает она меня.

— Я? Да никто. Всего лишь дурацкий голландец, золотко мое ненаглядное.

— Не называйте меня так.

— Ладно, не буду. Но вы действительно золото и правда ненаглядная.

— Возможно. Но не ваша.

— Не моя? Ничего не попишешь, коль скоро вы обе такие бессердечные. Но вы слегка заблуждаетесь. Ведь когда я смотрю на вас, вы хоть капельку, хоть чуточку все-таки моя. Придется вам свыкнуться с этой мыслью, мадемуазель.

— Ах, тогда уж лучше я надену вуаль, — сказала она. — Если в мире совершается такое насилие.

— Насилие! — рассмеялся я. — Хотите лишить нас даже радости лицезреть вас? Не надевайте вуаль! — взмолился я. — Не надевайте вуаль, дитя мое. Обещаю вести себя сдержаннее. Буду скромным и печальным.

— Не будьте печальным.

— Ладно, не буду.

— Но как это могло случиться, что вы никуда не примкнули, не прибились ни к какому берегу? — опять принялась она за свое. Никак не удавалось отвлечь ее от политики. — Как это может быть, месье? — сокрушалась она. — Неужели вы никогда не задумывались над своими убеждениями, над симпатиями к той или иной партии?

— Я постараюсь, — покаянно произнес я. — Исправлю все свои упущения. Вот увидите, какое я проявлю усердие. И знаете, почему? — я посмотрел ей в глаза. — Потому что я всем сердцем обожаю вас.

— Не говорите — обожаю.

— Не буду.

— Все это никчемные слова — правда-правда. Ухаживания сомнительного толка и пустые разговоры.

— Это не пустые разговоры, клянусь, и докажу вам на деле. Буду поступать так, как вы пожелаете. Сделаю все так, как вы распорядитесь. Чтобы вы поняли, что я слов на ветер не бросаю.

Тут она все же посерьезнела. Сказала, что в таком случае я, мол, должен пожертвовать свое состояние, ведь они наслышаны о том, как много у меня денег и какая красивая квартира. — А зачем? — она подняла на меня свои ясные глаза. — К чему хранить художественные сокровища, когда в мире царит нищета? Пожертвуйте свое состояние на партийные нужды или раздайте неимущим.

Затем поинтересовалась, правда ли, что я очень сильный, не хуже какого-нибудь атлета? — Я сказал — да, и по всей вероятности, покраснел при этом.

— Нечего стесняться, это очень важно! — заверяет меня она. — Нам иногда требуется и физическая сила… — И многозначительно посмотрела мне в глаза. — Все это нам рассказал месье Пети. (Мой наставник, отбывший в Америку.) — Но месье Пети не назовешь порядочным человеком, это она говорит мне по секрету. Потому что понапрасну обнадежил бедняжку Мадлен (то бишь ее сестричку), и оттого Мадлен всегда грустит. Понятна ли мне теперь суть дела? Ведь он обещал жениться на ней…

Но все это, конечно, глубокая тайна. И упаси меня Бог проболтаться при ней, что я в курсе дела…

Ох, бедняжки мои! Лишь теперь мне стал ясен смысл рассеянных движений мадемуазель и ее привычки, откинув голову назад, уставиться через окно куда-то в дальние дали, должно быть, туда, где Америка. Ах, какая незадача…

Затем мы еще выпили шампанского, барышни загорелись от него, как электрические лампочки. И бросали на меня несмелые взгляды. Им было хорошо и все же беспокойно. Значит, надо вызвать их доверие, иначе, того гляди, вспугнешь ненароком.

И я пустился в рассуждения. Той ночью говорил много и о многом. О чем же? Например, о музыке. Хвалил классику и современную музыку, уверял, будто в восторге от нее. Хотя, откровенно говоря, на этих концертах я лишь убедился, до какой степени она кажется мне скучной — если и не вся, то по большей части. Возможно, представления мои ошибочны, но все же приведу их здесь. Путь, которым идет этот вид искусства в данный момент, я считаю безнадежным. Бесперспективным, тупиковым. Он чересчур развит: что касается технических средств, этот аппарат непомерно обширен — но стоит ли объяснять? Ничто не способно настолько соблазнить композитора, сбить его с верного пути, как изобилие подобного рода. При более скромных средствах выражения искусство становится более проникновенным, задушевным — вот что мне хотелось подчеркнуть. Скажем, нота или две, какое-нибудь фоновое сопровождение к ним, как во времена расцвета лютневой музыки — разве нужно большее? А тут тебе и гомофония и полифония, и чего только нет, тысячи звуковых оттенков и вариантов, и все это долгими часами, пока не устанешь до смерти.