Милан Фюшт - История моей жены

Словом, вопрос решен: я должен жениться на Мадлен.

Ох, уж эти злосчастные цветы! Что же я наделал?!

Следует заметить, что концерт по чистой случайности затянулся надолго и был ужасно, можно сказать, до остервенения скучным. Два с половиной часа на зрителей изливали восторженные всплески известного композитора по фамилии Малер, у меня аж душа съежилась, а нервы вздыбились, что твои норовистые кони.

Оно и неудивительно. Я теперь определенно делаюсь больной от музыки, а уж тем более от такой. Подумать только: звучало штук пятьсот разных инструментов, клянусь, не меньше, а еще орган и певцы на хорах. Видать, композитор решил про себя: пускай галдят, жалко, что ли? И галдеж стоял оглушительный. То тебе контрабасы отдельно, то трубы, а потом все пятьсот вместе, так что даже потолок сотрясался.

«Ну, — подумал я, — по крайней мере избавлюсь от этого окаянного грохота. Все, хватит с меня и концертов этих, и всех моих запутанных делишек. Не играю я больше в прятки, потому как не хочу».

И надо же было так случиться, что на сей раз барышни снова запросились в кафе.

— Я хочу кофе со сливками, — объявила старшая.

— А мне — яичный ликер, — сказала младшая. Нежно и кротко. Даже губки облизывала заранее, предвкушая удовольствие. Но вдруг спохватилась.

Господи, да как же можно, ведь она только что встала с постели. Видимо, она решила оставить нас наедине.

— Как вы это себе представляете? — вырвалось у нее в сердцах, словно это мы ввели ее в соблазн. Видно было, что сердечко ее разрывается, но ради нас она готова пожертвовать даже яичным ликером. — Из-за меня не беспокойтесь, — с горечью произнесла она. — Я и одна доберусь домой. — И с этими словами ушла, не оглядываясь.

«Ну, что же, — подумал я, — тем лучше. Выложу все напрямик. Даже хорошо, что малышка ушла».

Не откладывая в долгий ящик, я изложил свои взгляды на музыку. И не какими-то там экивоками, а в открытую и, надо признать, столь неожиданно, словно намеревался вмиг сразить ее.

— Не нравится мне эта музыка, ничуть не нравится, — начал я.

И хотя до сих пор были у меня разные причины скрывать от нее свое мнение, но сейчас пора сказать друг другу правду. Так будет лучше.

— Как это понять? Вам совсем не понравилась музыка? — кротко воззрилась она на меня.

— Совсем. Ничего не нравилось! — с нажимом ответил я. (Конечно, это было сплошным преувеличением, излишне говорить, что некоторые произведения вполне пришлись мне по душе, но что поделаешь, когда прорывается долго сдерживаемый гнев.)

— Все не нравилось, мадемуазель, — повторил я. — Скучные эти произведения, как пареная морковь…

По коже побежали мурашки от наслаждения, что я наконец-то высказался.

Поразительно, с каким спокойствием отнеслась она к моей вспышке, с каким терпением. Вроде бы даже не очень удивилась — правда, слегка опустила глаза, словно человек, пытающийся справиться со своими чувствами или перелистывающий книгу. Так воспринимают люди науки неприятные истины.

«Таково положение дел», — наверняка подумала она про себя.

Это ее благородство еще более подчеркивало мою вину. Судя по всему, я действительно человек необузданный. Ну для чего, спрашивается, мне понадобилось так жестоко обращаться с этой девушкой? Разве не испытывал я к ней доброты или человеколюбия? Ведь даже на этот вопрос я не могу ответить: нет, мол, не испытывал. Тогда откуда во мне эта убийственная радость, будто я шандарахнул лопатой ее по темечку, будто свалил с души неподъемный мешок и швырнул его прямо ей в голову. Зато верно, что засела в этих так называемых культурных созданиях фальшь, пронизавшая их до мозга костей, ни черта они не смыслят в искусстве (не говоря уж про жизнь!), не знают-не ведают, когда и что следует считать хорошим и прекрасным. Вся суть их сводится к умствованию, они постоянно задаются про себя вопросом: а что сказал бы по этому поводу некий выдающийся разум? И в соответствии с этим соразмеряют свои восторги — видимо, так действует этот процесс. Но беда ли это? Почему бы и не признать за фальшью право на существование?

— Однако не думайте, будто бы я такой уж круглый дурак, — плутовато глянул я ей в глаза. — Пусть даже я не умею гладко выражать свои мысли. Этими вопросами я занимался еще в молодости, — говорю я теперь уже в легкой светской манере, с достоинством кивая головой, чтоб она не подумала, будто бы судьба свела ее с каким-нибудь охламоном, этаким неотесанным болваном, который мелет, что на ум взбредет.