Кейт Аткинсон - Человеческий крокет

— Хороший ты друг, Из, — и отдает мне последний ломтик картошки. — Ну, — прибавляет он, — наверное, пора назад.

Не будет, значит, поцелуя, не говоря уж о Прыжках.

— Ну да, — говорю я, давя в себе разочарование.

Я прямо статуя Терпения. Сколько еще молчать моей страсти? Пока мне не отрежут язык, пока сардинный мой серебристый чешуйчатый хвост не раздвоится неуклюжими неподатливыми ногами? Вряд ли стоит тянуть так долго.

Малькольм везет меня домой, и в свете фар на Каштановой авеню я вижу женщину. Элегантное обтягивающее платье из набивного шелка, такое же болеро, шляпка — словно только что с приема в саду, ноябрьским вечером смотрится несообразно. Подол до середины икры, а ноги ниже тоже несообразные, очень мускулистые, как у балеруна.

Что-то в ней не так («Что такое?»), и, когда она сворачивает на дорожку к «Авалону», дому Примулов, я пытливо вглядываюсь в окно. Женщина стоит под фонарем на крыльце, на миг ее черты ясно различимы, и, невзирая на тонны грима, не говоря уж о парике, черты эти, несомненно принадлежат мистеру Примулу. Наверное, репетирует, импровизирует персонажа на выходе. Хотя кто его знает. Как обманчива порою внешность.

В «Ардене» натыкаюсь на Винни — она бродит туда-сюда по коридору, укачивая младенца, и в уголке рта ее, в тщетной попытке избавить дитя от пепельных осадков, болтается сигарета. Почему ребенка доверили Винни?

— Потому что больше некому. — Она опасливо косится на младенца. Тот от крика вот-вот лопнет.

— А Дебби где?

Винни ядовито хмыкает:

— Горку небось караулит.

И в самом деле, Дебби ведет наблюдение за содержимым горки в столовой.

— Едва отвернусь, — негодует она, тыча пальцем в пару вустерских тарелок и дрезденскую пастушку, — они давай егозить.

— Правда?

— Но они не дураки — как сюда кто зайдет, ни на дюйм не сдвигаются.

Синдром Капгра тут ни при чем, правда?

— Ты ведь не считаешь, что это твои близкие?

Взор ее полон презрения до краев.

— Я еще не совсем идиотка, Изобел.

Но отличит ли она сокола от сороки? [65] Уильям Шекспир. Гамлет. Акт II, сц. 2. Пер. А. Радловой. Вот в чем вопрос.

Она удаляется, позабыв про ревущего младенца, откуда-то из-под одежды извлекает тряпку для пыли и политуру (а скоро белых кроликов научится доставать) и давай надраивать дверные ручки. Снова и снова. И потом еще немножко.

— Он повез тебя к умирающей матери в больницу, — недоумевает Одри, — а ты считаешь, это было свидание?

Я валяюсь у Одри на постели. Она такая одухотворенная, как Лиззи Сиддал с «Блаженной Беатриче» Россетти. [66] Элизабет Сиддал (1829–1862) — английская поэтесса и художница, модель и муза прерафаэлитов, жена художника Данте Габриэля Россетти (1828–1882), который изобразил ее в образе умирающей Беатриче Портинари, героини «Новой жизни» Данте Алигьери ( Beata Beatrix, 1870). Блаженная Одри. Честное слово, надо с ней поговорить. Но что тут скажешь — «Кстати, Одри, ты не оставляла у нас на крыльце ребенка?» Ей одной я поведала, что младенец не родился у Дебби как полагается, вообще никак у нее не родился, — надеялась, что Одри прояснит загадку.

— Ты нормально, Одри?

— А что со мной будет?

— Ты ничего не хочешь мне… э-э… рассказать?

— Нет, — отвечает она и отворачивается.

(— А тот красивый платок, что вы вязали, — невзначай говорю я миссис Бакстер, — ну, помните, для племянницы в Южной Африке. Ей… э-э… понравилось?

— Ой, она еще, наверное, не получила, — отвечает миссис Бакстер. — Я наземной почтой послала, ребеночек-то через месяц только родится. Целая вечность, — прибавляет она, хотя неясно, имеет она в виду доставку почты в Южную Африку или созревание плода.)

Возвращаюсь в «Арден» с новым вязаным чепчиком для младенца и еще теплой кастрюлей лимонного крема, которую оставляю на кухонном столе, ни слова не сказав Дебби, поскольку та увлеченно расставляет по алфавиту содержимое шкафа под раковиной (от «Аякса» до «Уиндолина»).

Винни, очевидно, снова взялась за стряпню и возит ложкой в большом горшке (как-то раз его конфисковали, и он сыграл ведьмовской котел в «Макбете» постановки «Литских актеров»), где булькают телячьи мозги.

— Попробуй, — предлагает она, выудив из котла нечто неописуемое.

Я немедля отказываюсь и поднимаюсь к себе.

Доходит до меня постепенно. Скажем, чудной ковер «Осенние листья» заменили старым и старомодным, красно-сине-зеленым (гораздо симпатичнее), а лестница внезапно прорастила ковровые рейки (вероятно, глагол «прорастила» не вполне описывает внезапное явление реек, но как еще описать? Избежав слова «дождь»?) На площадке я глубоко задумываюсь. Новые обои с флоком тоже исчезли, их сменила плотная анаглипта, кремово-белая поверх деревянных панелей — в эпоху Дебби давно убранных — и темно-зеленая снизу.