Мирьяна Новакович - Страх и его слуга

Он был омерзителен. Не столько из-за своей внешности и свойственной всем сербам нечистоплотности, сколько из-за раболепия, с которым сносил все капризы Александра, сам при этом отвратительно издеваясь над другими сербами и грабя их.

Кто виноват, что все так происходило с сербами? Исакович и другие обер-капитаны, а не мы. Ведь мы пришли к сербам как враги, пришли не для того, чтобы освободить их от турок, а для того, чтобы забрать себе Сербию.

И кроме того, по отношению к сербам мы вели себя гораздо лучше, чем они сами. Через несколько месяцев после тех событий, о которых я вам сейчас рассказываю, я обратилась с одной просьбой к сербскому патриарху Викентию Йовановичу. Дело в том, что в деревнях сербские женщины рожали тайком от своих близких, в кустах, словно рождение ребенка это позор. Из-за этого много детей умирало, умирали и сами женщины. Мне казалось, что церковь должна повлиять на такое положение. Об этом я и просила.

Когда я послала ему письмо и об этом стало известно, обер-капитаны пришли в ярость — какое дело мне, австрийской герцогине, до того, как рожают крестьянки. Таков сербский народный обычай, а значит, так и должно быть. Если они начнут рожать у себя дома, то через некоторое время потребуют, чтобы им было позволено не работать, пока они беременны, а потом захотят для себя красивых платьев и еще невесть чего. Они должны мучиться, потому что, пока мучаются, не будут ничего хотеть и требовать, останутся послушными.

Так на чем я остановилась?

Стоило распахнуться воротам, и мне захотелось немедленно вернуться. В крепости у меня была теплая комната, еще не остывшая постель, покой. Вечером меня ждали гуляш из оленины, густое венгерское вино и хозяйка корчмы. Все просто, легко и красиво. Легко и красиво.

А когда Королевские ворота открылись, чтобы выдворить нас из города, я почувствовал тяжесть и безобразность. Всякий раз, проезжая через эти ворота, я чувствовал, что не понимаю, въезжаю я или выезжаю. Я, конечно, выезжал, из крепости, это мне было понятно, но я и въезжал. В город, это было очевидно, но куда еще? Ничто меня больше не развлекало: ни псевдовампиры, ни водяная мельница, ни даже герцогиня. Но вернуться назад я не мог, что-то гнало меня вперед, какая-то сила, которая иногда хватает человека за руку и ведет к гибели. Обычно в этой силе люди узнают меня.

По мере того как мы удалялись от крепостных стен, мне прямо в желудок все больше и больше вползало ощущение ненадежности и опасности нашего предприятия. Новак тоже часто оглядывался, словно хотел проверить, не едет ли кто за нами следом, или покрепче запомнить Калемегданскую крепость, Королевские ворота, юго-восточный бастион с его куртинами и мощной оборонительной стеной.

Мы отъехали совсем немного, и сейчас пробирались верхом по крутой мощенной булыжником улице, которая кишела попрошайками, калеками и сумасшедшими. Я подумал, что они выбрали неподходящее место для того, чтобы клянчить, потому что кому захочется давать милостыню на улице, по которой приходится, обливаясь потом, взбираться в гору. Позже до меня, правда, дошло — то, что одним в гору, другим под гору, так что, вероятно, клиентами становились те, кто легко и быстро спускался вниз по улице. Из собственного опыта знаю, никто не бывает так щедр, как тот, кто движется вниз. Не только в деньгах, но и в чувствах.

Почему я заметил в этой толпе одну из попрошаек, объяснить не могу. Это была грязная, одетая в драные тряпки, босая маленькая девочка, которая сколько бы ни прожила, всегда останется маленькой девочкой. Потому что добрый Беззубый у кого-то отнимает разум еще до того, как тот научится говорить и верить в него. Она стояла, протянув руку в нашу сторону. Ее глаза недоумка заранее смотрели на нас с благодарностью. Видимо, благодарность была единственным, что могла выразить эта душа. Девочка к тому же была еще и немой, будто отсутствия у нее разума было недостаточно. Это я увидел по тому, как дергалась ее голова и беззвучно как у рыбы открывался рот.

— Что, это моя вина? — спросил я у Новака, но он мудро промолчал.

И тут герцогиня обрадовала меня. Она проявила свою христианскую натуру — остановила лошадь, неловко спешилась, подошла к девочке, погладила и поцеловала ее. Положила ей на ладонь несколько монет. Я не видел, сколько, хотя хотел бы знать. Обняла ее, снова поцеловала, и позже я не заметил, чтобы она вытерла губы, снова забралась в седло, так же неловко, и погнала лошадь.