Филипп Соллерс - Мания страсти

Клару забавляет это воображаемое описание. Она познакомилась с Гленом под конец его жизни, в Торонто, она говорит об этом, понизив голос, почти шепотом, как если бы он был здесь, спрятался за шторами гостиной. Или на балконе, а может, в ветвях деревьев… Тогда, значит, это птица? Да, если угодно, птица с забавными такими лапками. Чайка на крышке рояля. И одновременно колосс в обличье немощного клошара, перчатки, свитера, натянутые один на другой, старые куртки, шерстяной шлем, а перед концертами — полчаса держать руки по локоть в горячей воде. Самое забавное то, что он почти не играл, сказала она, но без конца писал, исписывал тысячи страниц, все — и что попало, как попало, беспорядочные каракули, которые нашли после его смерти, в 1982 году, почти сразу после его последней записи «Вариаций» Голдберга (первое движение гораздо медленнее, чем прежде)… Ах, эти Голдберг… Гулдберг… Бесконечные перечеркнутые строчки, медицинские размышления, описания симптомов, сны, рассказы… И даже предварительный набросок автобиографии, тетрадка, озаглавленная «Сущность загадки», в которой не было исписано ни единой страницы. Но мы ведь не пианисты, не так ли, на пианино играешь не своим пиано, но своим мозгом. Контрапункт у Баха? «Мистическое согласие перед лицом неизбежного…»

Знала ли Клара этот сон Гулда, который он записал в стиле, очень напоминающем стиль Сирано?

«Я оказываюсь на другой планете, порой даже в другой солнечной системе, и мне кажется, что я здесь единственный обитатель. У меня возникает необыкновенное ощущение легкости, ибо мне дана возможность — и даже право — установить собственную систему ценностей применительно к любой форме жизни, которая только может существовать на этой планете; я чувствую, что могу создать систему ценностей завершенную и общепланетарную, по моему собственному представлению».

Да, да, он безумен, согласен, но не более чем Бах и сам Господь Бог. Речь в действительности идет о времени, Млечный путь времени, которое подсчитывает само себя — песчинка к песчинке — через каждую подскакивающую ноту, словно секунды, которые отмечает, черное на зеленом, некий счетчик, вмонтированный в инструмент, откуда извлекаются звуки, прямо здесь, перед нами. Время, темп, темпо… «Это вовсе не означает, что восприятие зависит от темпа, — говорил Гулд, — но как раз наоборот: темп не имеет особого значения, коль скоро между музыкальными темами существует некое органическое единство». Нужно забыть , что ты играешь на рояле… Пальцы не думают, а если они мыслят, они «отвратительно-тошнотворны»…

Следовало бы забыть , что ты пишешь? Возможно. «Отчасти тайна игры на рояле заключается в том, каким именно образом удается отстраниться от инструмента».

Однажды Гулд сказал ученикам:

«Никогда не упускайте из виду, что любые аспекты познания, которые являются — или будут — вашими, существуют лишь в их соотношении с отрицанием, то есть с тем, что не существует или представляется несуществующим. Что поражает в человеке более всего и что является, очевидно, единственным оправданием его сумасшествия или его жестокости, так это тот факт, что он изобрел концепцию несуществующего».

Отстранись, отодвинься, как если бы ты и не играл вовсе, как если бы ты даже не слышал себя. Ужас заключается в том, что ты веришь в то, что делаешь, когда ты и вправду это делаешь. Самое главное — никогда не пытайся добиться тишины или пустоты. Это позерство. Напротив, играй, как будто ты посреди шумной улицы, среди криков и воплей… Словно повсюду грохот, отбойные молотки, орущее радио, сирены машин скорой помощи. Гулд сделал это открытие в двенадцатилетнем возрасте, когда горничная внезапно включила пылесос рядом с инструментом, на котором он как раз играл… «Для меня помещениями с лучшей акустикой были как раз те, где я не мог себя услышать».

— Что мы любим? — спросила Дора.

— Фуги, — ответила Клара.

Гулд:

«Фуга вызывает некое первичное любопытство, которое заключается в том, чтобы в соотношениях утверждение — возражение, вызов — отпор, призыв — эхо раскрыть тайну этих неподвижных и пустынных мест, которые хранят ключи человеческой судьбы, но которые, в то же самое время, предшествуют любого рода памяти о его творческом воображении».

Странное определение… «Неподвижные и пустынные места»… Клара как раз вспоминает теперь, что Гулд говорил, как сочиняют фугу, что подтверждено многочисленными доказательствами-примерами, чарующими и изнуряющими одновременно: