Филипп Соллерс - Мания страсти

На самом же деле ключевым моментом встречи стала фраза, произнесенная господином Лежаном небрежным тоном: «Дора Вейс — очаровательная женщина, не правда ли?» Я в ответ: «Да, это моя приятельница». Это все? Добавить вам больше нечего? Вы не хотите принадлежать Семье? Великому семейству Леймарше-Финансье? Определенно, вы больны.

Логическое следствие этого самого обеда — некий ответственный работник из мира Леймарше-Финансье начинает донимать Дору. В изобилии сыплющиеся приглашения, сногсшибательные проекты, выгодные для защиты дела, предложения встретиться с Влиятельным лицом, светские рауты, букеты и, в довершение всего, неизбежное путешествие, Санкт-Петербург или Гонконг.

— Он так назойлив.

— Какого типа?

— Недурен собой, сорок лет, двое детей. Поговаривает о разводе…

— Да? А это ?

— Да, мой милый. И это тебя не касается.

Смеемся. Разумеется , Дора вольна делать все, что хочет. Что хорошо для нее, то хорошо и для меня: это принципиальная позиция. Итак, Санкт-Петербург.

— Ну и как это было?

— Средне. Можно повторить, но не стоит труда. Ворох обычной психологии: надоевшая жена, любовница, которая настаивает на ребенке, деньги, карьера…

— Он все еще хочет развестись?

— И снова жениться…

— Я умираю от ревности.

— Надеюсь.

К концу двадцатого века истина, долго скрываемая, но упорная, прорывается наружу. Это называется «кризисом мужской сексуальности». Похоже, мужчины все больше оказываются загнаны в угол по отношению к женщинам, страдают от неполной эрекции (что худо-бедно лечится медикаментами), преждевременного семяизвержения во время полового акта, пытаются скрыть свои провалы, которым начинают уже удивляться и женщины, привыкшие, что до этого самого момента именно они получали удовольствие или нет (чаще всего нет), испытывая физическую неловкость. Мужчинам больше не удается любить друг друга, используя женщин. Если бы еще они стали сознательными гомосексуалистами, как это им советуют, осталось бы лишь отрегулировать технические моменты. Но нет, они не могут выйти из оцепенения, преодолеть неуверенность, взять себя в руки. С другой стороны, если сказать гетеросексуальной женщине, что у тебя с ней разные вкусы (имея в виду мужчин), она будет удивлена и даже шокирована.

— Вы любите мужчин или женщин?

— Мужчин, разумеется.

— А, так значит, у нас с вами разные вкусы.

— Если бы я любила женщин, то наши вкусы были бы одинаковы?

— Не обязательно.

— То есть как?

— Да так, ничего, проехали.

В действительности, проблема, как всегда, сводится к экономической и технической ситуации. Женщины больше уже не те, какими мужчины обменивались между собой в полумраке бессознательной гомосексуальности. Все больше и больше они существуют ради себя самих, сами зарабатывают на жизнь, умеют выставить себя в выгодном свете, напрямую руководят делами, имеют собственные счета в банке, если захотят, могут сделать себе искусственное оплодотворение, не ожидают ничего особенного от своей мнимой тайны. Разрушение больше не носит имя Беатриче. Мужчины, привыкшие проникать в этот псевдозаколдованный лес, застигнуты врасплох, их кассеты и фильмы заклинило. От нечетного переходят к четному. Один и одна больше не составляют единицы, это двое. Забытые философы, смещенные политики, Леймарше-Финансье тут как тут: начинается новая история.

Дети мои, сестры мои, только подумайте об удовольствии жить здесь, возле парка… Выходишь из квартиры, поднимаешься обратно, на аллеях ты словно у себя дома, несмотря на прохожих и крики детей. Особенно волшебными бывают летние вечера, когда уже заперты на ночь решетки. Небо, там, над длинными сверкающими проспектами, темно-синее. В ветвях цветущих каштанов поют дрозды. В Париже проездом Клара, мы прогуливаемся. У Доры важная встреча в Швейцарии, скоро должна вернуться. Я запираюсь с Кларой, чтобы послушать вместе с ней записи Баха в исполнении Глена Гулда. Она их знает наизусть, но я хочу посмотреть, как слушает она, она, то или иное начало отрывка, музыкальную атаку. Обувь снята, скользим по паркету… Гулд — это интродукция метафизики, записанная на пластинки. Я показываю Кларе отрывок из романа Тома Бернара «Потерпевший кораблекрушение»:

«Когда он играл, обессиленно осевший над своим Стейнвеем, он казался совсем немощным, весь музыкальный мир знал его именно таким, то есть, как мне это представлялось, весь музыкальный мир поддался одной всеобщей иллюзии. Повсюду, где появляется Глен, он являет нам образ немощного и тщедушного человечка, хрупкость духа в чистом виде, которому так соответствует эта немощность и неразрывно связана с ним, иными словами, эта сверхчувствительность, между тем, как в действительности это типичный атлет, и это мы заметили тотчас же, в тот самый день, когда он сам, своими руками, стал рубить под окном ясень, который, по его собственному признанию, мешал ему играть на пианино. Без посторонней помощи он перепилил ясень диаметром, по меньшей мере, полметра, просто-напросто отстранил нас от ясеня, сначала распилил ствол прямо на месте и сложил поленья у стены дома, ну типичный американец, еще подумал я тогда, я действительно так подумал. Едва Глен спилил ясень, который, по его словам, так ему мешал, как ему пришло в голову, что вообще-то можно было просто-напросто опустить в комнате шторы и закрыть ставни. Обожатели обожают призрак, подумал я, они обожают некоего Глена Гулда, которого никогда не существовало. Более чем кто-либо другой, он способен был вдруг разразиться неудержимым смехом, и не было в те мгновения человека, которого с большим основанием следовало бы принимать всерьез. Того, кто не умеет смеяться, нельзя принимать всерьез, подумал я, а того, кто не умеет смеяться так, как Глен, нельзя принимать всерьез, как Глена…»