Иван Клима - Час тишины

Ехал он совсем медленно, движение не давало заснуть, а спать хотелось, работы так много — больше, чем на одну человеческую жизнь. Он был всего лишь рабочим — по восемь часов в день подвозил к кольцевой печи тележку, высоко нагруженную кирпичами, и, хотя порой раненая нога давала себя знать, работал он все же быстро и ловко. Он всегда был хорошим рабочим: умел точно забить колышки и крепко привязать веревки, натянуть полотно и поднять купол цирка, прибрать манеж и подготовиться к привозу диких зверей. Он умел также кормить лошадей, зебр, гиен и сибирских волков. Все это он привык делать ловко, никогда особенно не утомляясь; но для того, чтобы хорошо выполнять свои новые обязанности, ему необходимо было напрягать все силы; кроме того, новые обязанности поглощали все его время, которым другие пользовались для того, чтобы жить, любить, отдыхать или есть. Он мог считать своим «свободным» временем только то, которое проводил на велосипеде, возвращаясь домой, — час пути, когда он мог вспоминать о прошлом.

Надо бы поговорить с инженером, нельзя все-таки оставлять плотину недостроенной после того, что мы пообещали людям. А если придет вода?.. Потом он услышал шум прибоя и увидел высокие корабли в гамбургской пристани, где выгружали тюки желтого хлопка и клетки с зверями — «Цирк Одеон»… А потом он мысленно ходил по узким улочкам и теперь уже не помнил, в каком это было городе — между окнами натянуты веревки, а на них белые пеленки; кто-то бренчал на гитаре, а он целовался в душном парке под кустом, аромат которого так и бил в нос; потом они сидели на собрании рабочих цирка в маленьком цирковом вагончике с затянутыми шторами.

Сколько нас тогда было… Из всей деревни я да Чоллак… Собаками могли нас затравить! Смеяться над нами могли…

А сейчас? Какая сила, думал он с гордостью, вот уж и такой, как Пушкар, подал заявление, и Шеман, и молодой Байка, тот ведь еще недавно произносил речи на собраниях демократов, а теперь вот пришел, открылись глаза.

— Что у меня раньше было, товарищ Смоляк, одна дырявая крыша над головой, это Йожо задурил мне голову. Теперь я понял, что социализм — это именно для таких людей, как я.

Только Врабела, этого негодяя, не надо было принимать. Ведь это он был тогда переводчиком. Гиена! Переводил, когда мы подыхали в снегу.

Велосипедный сигнал звенел, как миска на поясном ремне, теперь он беспомощно лежал на носилках из свежих буковых ветвей, холодный сруб, теплая вода стекает по ране, мягкое полотно.

— Не кричи, товарищ, чего ты кричишь?

— Мне б еще хоть раз всех увидеть.

— Плачет по маме.

Бьющий в нос запах дыма, запах немытых тел, и эта страшная боль, голод и слабость. Куда вы хотите меня везти? Хватит с вас своих забот.

Велосипед со скрипом катил. «Штефан!» — кричала мать. Звал его и полуслепой дед, и отец, и обе девчушки — младшей было всего десять, тупой носик, на уме одни кролики.

Убийцы! И Врабел, эта гиена, им переводил. А я сам? Сам голосовал, чтоб принять его в партию, но тогда я еще ничего не знал, ничего мне никто не сказал, и коммунисты промолчали, только вот молодой Байка, тот открыл мне правду.

Сейчас он по крайней мере знал, с чего начать расследование, и был уверен, что со временем откроет все. Врабел не мог не знать, кто тогда ночью показал на них. Он должен назвать ему убийцу.

Смоляк не переставая думал о Врабеле; почти каждую ночь, возвращаясь домой, он думал, собственно, обо всех, кто до сих пор сумел скрыться, а главным образом о тех, кто показывал пальцем: того, мол, и еще того! Теперь уже близок час расплаты, не укрыться им в тени, нет такой тени! И только тогда он найдет хоть немного покоя. Вернется вечером домой, ляжет в постель; но до этого он еще построит дом и, вероятно, все же найдет себе жену, которой не помешает его неподвижная нога и обезображенное лицо.

Он с трудом поднял голову: на руле подскакивал оторвавшийся велосипедный сигнал и звенел. И хотя Смоляк был очень утомлен, он все же заметил поблизости от шоссе какое-то затаенное движение. Он напряг все свое внимание, и ему показалось, что он увидел широко открытый глаз — блестящее бельмо; потом он услышал несколько выстрелов и падение велосипеда; как упал сам, он уже не слышал, только чувствовал всем телом прикосновение влаги, ногу больно колол щебень. На короткое мгновение он оказался в полной темноте, пополз по дороге на четвереньках, как собака, потом упал, раненая нога совершенно онемела.

Снова попали, понял он, — сознание постепенно возвращалось. Он приподнялся, снял пиджак, стянул рубаху, нащупал рану и, когда нашел ее — пуля попала в икру, — стал медленно подворачивать штанину, дважды он упал на землю, пришлось отдыхать, потом все же разорвал рубаху и перевязал рану.