Иван Клима - Час тишины

«Но один я ничего здесь не докажу, — возражал он, как всегда, сам себе. — А кто захочет что-либо начинать со мной, если я не могу предложить даже кроны?»

Он испытывал потребность с кем-нибудь поговорить о плотине, об опасности паводка, о котором знал только по рассказам, о той земле, на которой он хотел начать работать. Но с кем говорить? Здешние люди могли бы только посмеяться над ним! Для них это была мертвая потерянная земля, они не верили в нее, и каждый, кто попытался бы утверждать обратное, показался бы им обманщиком.

Но дома сидеть он больше не мог.

Он постоял с минутку перед воротами своего замка, деревня благоухала мылом и куличами, за заборами стояли мужики в самой праздничной одежде, какая только сохранилась в стариковских сундуках, с разных сторон доносились веселые девичьи голоса — девушки пытались как следует облить парней водой. Но он видел все это как в полусне.

Он торопливо обошел замок, взял в сарае заступ и спустился по лестнице, ведущей на пустое пастбище, — в лестницу было ввинчено ржавое кольцо для крепления лодки.

Земля зарастала низкой жесткой травой, он вдохнул ее аромат, потом прорыл узкую глубокую траншейку и стал наблюдать, как она постепенно наполняется водой.

«Ну и работенка будет, — подумал он, — тяжелая работенка».

Со стороны деревни бежала белая с черным охотничья собака, за ней спешил молодой Молнар с отцовским дробовиком через плечо.

Учитель знал его, не раз говорил с ним и всегда поражался— голова у паренька была полна разными удивительными представлениями.

— Куда собрался? — крикнул он Молнару.

— На уток.

— Вот это жизнь — ходить по лугам и стрелять уток.

Тот засмеялся.

— Хотите, подстрелю вам селезня?

— Ну что ж, я заплачу.

Учитель ждал, что мальчик спросит его, зачем он копает здесь траншейку, и тогда он рассказал бы ему в нескольких словах о своем замысле.

Но Молнар ничего не спросил и только сказал:

— Принесем вам чистого, небесного!

Мальчик вскинул ружье и выстрелил в крону высокой ольхи; стая воробьев испуганно взлетела, а он громко рассмеялся.

Учитель снова остался один. Он слышал звон колокола, доносившийся из деревни, девушки медленно прогуливались вдоль канала и пели песни, которые навевали на него грусть. Он говорил вполголоса сам с собой: провести бы сюда воду, навезти бы земли — солнце здесь жаркое, стена замка будет защищать растения от холодного ветра; и орешнику, и винограду — дамским пальчикам или фурминту — будет здесь хорошо. Он вдыхал воображаемый аромат табачных листьев, уже слышал шелест жестких кукурузных листьев, задевающих платье, и мечтал о том, как он — тот самый человек, которого многие не хотят даже и замечать, — разожжет в людях душевный мятеж против собственного равнодушия и покажет им их настоящее человеческое лицо, о котором они, вероятно, и не подозревают.

Дворы опустели, остались только собаки да дети, в саду у Йожо зрели черешни, Павел перевесился через забор, — будто орган зазвучал от внезапного удара по клавишам, будто хор перекрывающих друг друга голосов, — он бросил горсть черешен своей белой с черным собаке и пошел дальше по пустынной дороге; на поясе у него болталась пара селезней с зелеными шеями. В этом году трудно было подстрелить птицу, разлива почти не было, целые стаи перелетели через горы в другие края, только отдельные пары опускались на скрытые болота. Но Павел знал об этих болотах, бродил от одного к другому. О нем никто не беспокоился, никто вообще не ведал, кроме пастухов заблудившихся стад.

Вернувшись домой, он обвязал шеи селезней проволокой и спустил их в колодец — беспомощные тела коснулись водной поверхности.

— Один будет для учителя, — сообщил он собаке, — раз мы уж ему пообещали.

Потом он вошел в горницу, присел и разложил на коленях грязное полотенце — стал чистить ружье.

Собака лежала у его ног, и он беседовал с ней:

— Все делают вид, будто это дьявол. Серьезно. А он просто взбалмошный, как мы с тобой.

Собака дремала, а Павел негромко посмеивался. С того дня, как он бросил ребят у ржавеющей машины на берегу реки, он никогда уже больше не возвращался в компанию Йожки, теперь у него, собственно, не было друзей, как не было и близких, кроме отца, если не считать Янку, в которой он разуверился; он думал о ней часто, писал ей, и она даже ответила ему, хотя и не сразу, писала, что нашла себе место получше, вполне хорошее место в большой канцелярии, — всего несколько фраз. Он написал, что приедет к ней, и тогда она ответила очень быстро: не надо, мол, не приезжай, жаль денег, да у нее все равно и времени нет.