— На нем собака бегает?
Генька кивнул. Он переступал по хрустящему шлаку и держал на весу тяжелый цинковый таз, прижимая ребром к животу.
— Я тебе сказала, чтобы ты убрал эту тварь? Мимо забора никому пройти нельзя — брехать начинает. Брешет на каждого встречного. А чего сторожить? Ботву, что ли? — говорила мать.
— Она теперь меньше гавкает, — отозвался Генька. — И сад будет охранять…
Мать хотела что-то сказать, но вдруг остановила взгляд на трубе, потом повернула лицо к сыну:
— А паголенки где?
Может, пять, а может, десять лет — так казалось Геньке — висел этот пук изношенных чулок, и никому не было до него дела. Иногда мать завязывала каким-нибудь паголенком мешки с картошкой — да и то не из этих, с чердака, а из комода, из нижнего ящика, где хранилось всякое тряпье. Но стоило ему взять их, как мать сразу это обнаружила.
— Паголенки где? — повторила она, отвернувшись, расправляя очередные жгуты белья.
Генька сразу решил признаться, сказать, что они внизу, в сарае, постелены Тайфуну — набросаны на холодную землю, но мать вздохнула, покачала головой, и он молча, руками и животом, приподнял таз навстречу ее нетерпеливым пальцам.
Со двора донесся голос сестренки. Слышно было, как она открыла дверь в сарай и как радостно заскулила собака. Когда Генька с матерью спускались по крутой лестнице вниз, собака что есть мочи крутила хвостом и припадала на передние лапы. Через порог сарая червяком свисал наружу фильдекосовый обносок.
— Уроки сделал? — спросила мать.
— Сделаю, — сказал Генька, — сегодня мало задали.
— У тебя всегда мало, — устало отозвалась мать и направилась к дому.
А Генька заторопился к Тайфуну.
Он все-таки натаскал кирпичей с развалин трансформаторной будки и сложил из них жилье для собаки. Потом сходил на станцию, принес оттуда несколько кусков ржавого железа — из него сделал крышу. Землю в конуре он утрамбовал ладонями и застелил фанерой.
— Лучше бы, это дело, в сарае его держал, — сказал, увидев Генькину работу, дядя Илья.
— Мамка не разрешает, — сказал Генька без особой обиды.
— Ну-ну, — кивнул дядя и приладил собаке ошейник.
— Ну, прокурат! — говорил он позже, глядя, как пес по Генькиной команде быстро шмыгнул под палку, вместо того чтобы перемахивать поверх. — Ну, прокурат!..
— Алле! Алле! — повторял Генька, понукая собаку и опуская палку все ниже и ниже.
— Когда я пас коров в деревне, у меня был кобель — Грозный, — рассказывал дядя Илья, пока Генька готовил новое упражнение для собаки. — Лапа — во, в руку… Ей-богу, не вру. Но главное — смышленый был как не знаю кто. Еще сказать не успею: Грозный, ну-ка… — а он пошел. Хвост положит и — в обход: либо отстала какая, либо в клевера наладилась. А он и голос подаст, и зубами хватит какую для памяти. Ну, хитер был!.. Исключительно все понимал, как будто кто учил его. А когда холод, — ляжет рядом и греет. Сам, ей-богу!..
— Тайфун тоже такой, — оглянулся на свою собаку Генька, представляя себе, что это именно она по одному движению руки устремляется по большому кругу и собирает в стадо отбившихся коров…
Потом он волочил по земле чулок с вареной картофелиной, прятал его в саду и подводил собаку к началу следа.
— След! След! — повторял он, показывая рукою, куда надо идти.
Пес перебирал в нетерпении лапами и фыркал. Он глядел Геньке в глаза, и тряс головой, и виновато подвывал.
— Ишь ты какой, — сказал дядя Илья Геньке, — шустрей его. — Он кивнул в сторону собаки. — Это те не овчар…
— Он все понимает, он только еще не умеет, — говорил горячо Генька. — Все-все понимает.
Он взял обструганную палку, поднял с земли камень и швырнул его в кусты и крикнул:
— Нарушитель границы!
Пес залаял и кинулся к кустам. За ними притаились злые холодные тени; они зашевелились, но не успели вырваться наружу, и оружие Геньки хлестнуло по темным сгусткам зелени. «А-а-а!»— вскрикнул Генька, и пес испуганно отпрянул, но тут же тоже закричал по-своему и запрыгал, выплескивая из гудящей груди удаль.
— На! На! — Точные удары Геньки повергали на землю коварного врага. В отчаянии враг выбрасывал ему навстречу сразу тысячу рук, раскачивал землю под ногами, пытался вырвать у него страшное оружие, оглушал безумным шипением. — На! На! — ликовал Генька, и визжал, заливался лаем пес.
Потом Генька собирал головы врагов — сбитые ветки жирной крапивы — и куда-то уносил их; и пес, высунув язык, не отставал от него. Дядя, забыв оживить схваченный зубами, уже потерявший тепло окурок, долго смотрел на племянника и на его собаку, потом потоптался, похромал по двору и, не заходя больше в хату, ушел.
Читать дальше