Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

— Давайте «В лесу родилась елочка»?

Куплет пропели вместе, но песенка показалась слишком бледной — здесь определенно нельзя было показать, на что ты способен.

— Знаешь, только ты потише немного, — попросила меня жена, — и пой правильнее — режет ухо.

Антон вскинул на нее глаза:

— Как режет ухо? Кто режет?

— Это так говорят…

Перебрали еще несколько знакомых песен.

— Антоша, а вот эту — «Там, вдали, за рекой…»— вспомнил я. — Отличная песня. Ты ведь слыхал ее? Даже если и не слыхал, ее легко выучить. Давайте попробуем. Или — «Шел отряд по берегу…»

Ах, эти песни гражданской войны! Как просто им унести нас в то огненное время, как легко тронуть душу. Широкое поле и сизые дали; лихие атаки и красные знамена на ветру… И близкие лица сраженных…

— Тоже ведь хорошая песня, — говорю я, вздохнув — Но давайте «Там, вдали, за рекой…». Антоша, ты пока прислушивайся, вы же много в саду поете…

Антон слушает, как мы поем, и без слов чистым голосом ведет грустную мелодию…

Я оставляю клавиши. В сумерках, под беспокойные порывы осеннего ветра и дробные всплески дождя за окном, плывет тревожная песня… За нашими голосами голос Антона едва различим…

Ведет за собою живая песня — я уже сам, кажется, забыл о нашем занятии, о сыне. Я пою. Что-то подрагивает в горле…

— Папа…

— Господи, сыночек, это же песня… Ну, что ты… Мама стоит около сына. Я вижу Антоновы глаза — полные горя и слез, тяжелых и чистых, готовых вот-вот сорваться и разбиться, как стеклышки…

— Папа, а кто победил?

— Наши, сыночек, конечно, наши…

— Нет, правда?

— Конечно, правда.

— А боец?

— Его спасли.

— А он же погиб — он же сам сказал коню?..

— Ну разве может убитый говорить? Он был ранен…

— Правда?

— Конечно, правда…

Я говорю серьезно — я сам верю, что там, вдали, за рекой, где боец прощался со своим другом-конем, он не погиб, он остался жив…

Кончилась зима. Прошла неделя как мы снова отвезли его к бабушке, в последний раз перед школой. Дни заметно прибавились. Может, поэтому они кажутся такими тягучими? Жена иногда ходит по квартире так, словно кого-то ищет. То вдруг остановится у окна и смотрит на улицу, то начнет перебирать Антоновы майки. Я понимаю ее. Когда она подходит ко мне, я закрываю глаза рукой и говорю:

— А тебе темно?

Она молчит, закусив губу.

— А здесь вот будет жить черепаха, — показываю я на коробку с Антоновыми солдатиками.

Жена молчит.

— Ну-ну, — говорю я не очень твердо. — Посмотри на календарь — совсем пустяки остались…

и-иленькая моя… Соба-ачка моя… — забываясь, повторял Генька и опускал ладонь на мягкую голову собаки. Собака поднимала морду, ловила быстрым языком его руку и возбужденно повизгивала. Потом Генька спохватывался, натягивал поводок и как можно тверже говорил:

— Рядом!.. Тише иди! Рядом!..

Собака морщила покатый белый лоб и дрожала. Всякий раз, когда ее вдруг цепко останавливал какой-нибудь знакомый набежавший запах и она тянулась на него, поводок обжигал ей шею. Дыхание перехватывало, у век будто лопались ядовитые пузыри — желтые, оранжевые, красные, — и глазам становилось холодно и больно.

— Тайфу-ун, Тайфу-ун… — говорил Генька.

Провод стискивал горло, и пес, хрипя, подскакивал, разворачивался и прижимался к Генькиной ноге. Он уже понял, что теперь его будут называть так — Тайфун, хотя он на самом деле был не Тайфун, и даже не Отпор, как его последний месяц звали во дворе около базара, а… Не-ет, нет, и не Туман, конечно, — это было еще до базарных запахов, до тревожного, но в общем-то не очень опасного гула рынка, откуда его и увели и привязали потом около ящика в соседнем дворе…