Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Пальцы злых козней сжались на его горле. Он обернулся лицом к суду, чтобы отвергнуть от себя предъявленные обвинения:

— Я признаю, что самому промыслу было угодно, чтобы шея дервиша оставалась в целости.

Султан оборвал его с маговским негодованием:

— Довольно. Такого признания вполне достаточно, чтобы я мог спросить тебя: когда это наши кади опирались на промысел рока в обосновании своих судебных приговоров?

— Да позволит мне высокий султан сообщить, что все доказательства прямо указывали на дервиша. Он признался, что своровал тайный ножичек, как признал и то, что существовала вражда…

— Однако он не признался в том, что совершил преступление, напротив — отрицал со всею силою, что оно имеет к нему какое-то отношение. И как ты судишь об умерщвлении души без всяких свидетелей и без признания о преступлении, и без наличия хотя бы одного решающего свидетельства! Что это за суд, которому учат в Марракеше без соблюдения таких условий и правил? Или это враждебные нам племена прислали тебя такого, специально для того, чтобы ты смуту сеял в Вау и подстрекал местное племя против султаната?

Кади впал в ужас. Глаза его вылезли из орбит, и он забормотал с интонацией, в которой мольба смешивалась с неодобрением:

— Уповаю на Аллаха! Да убережет Аллах… Коли отвратил султан от меня доверие свое, так вытягиваю я свою шею, вот, перед этим гостем, пусть отсечет ее мне мечом.

Султан поправил повязку лисама на своем лице возле губ. На груди его блеснул символический золотой ключ. Он спросил:

— Если б не был убит имам, какому приговору подверг бы ты его и вправду?

— К смертному, естественно, — без колебаний ответил судья.

Султан обменялся со своим гостем быстрым многозначительным взглядом.

— Это упрямство? — произнес султан.

— Господи, благослови меня! Это — справедливость, вовсе не упрямство.

— А каково доказательство?

— Свидетельство глашатая.

— Что стоит свидетельство глашатая, если ты узнал, что меж ними — вражда?

Баба некоторое время молчал в раздумье, потом сказал:

— Признаюсь, это в некоторой степени меняет дело.

— Я полагал, ты скажешь, это меняет дело полностью. Однако, подожди. Ты знаешь, кто убил имама?

— Я еще не провел дознание.

— Ты воображаешь, что достойный муж, почтенный шейх и именитый торговец, и больше того — давний друг мой и твой, друг всего Вау, может совершить такое подлое дело? Ты что, можешь представить хаджи Беккая с его белой бородой и достойной посадкой пробирающимся ночью, извлекающим кинжал, чтобы перерезать горло имаму в его покоях?

— Нет!

— Знаешь, почему? Потому что два вора разошлись. Они сговорились избавиться от гадалки с помощью ножичка, который дервиш украл и потерял в вади акациевом и завладеть потом ее золотом. Да золото потом не поделили ворованное, и достойный муж обратился к помощи кинжала, а потом сбежал в Мурзук.

— Нет!

Скажи мне: если бы свалился тебе хаджи Беккай закованным в цепи да бросил я его в твои объятья для того, чтобы понес он наказание, какой бы был ему приговор?

— Смерть! — мужественно заявил кади. — Какая судьба может ждать грешника, предавшего законы хлеба-соли, кроме смерти?!

— А чего это торопишься со своим приговором? Не можешь ты представить, что люди на земле — твари простые, бедные, со слабой волею, ополчились против них обстоятельства, перебила им жизнь позвонок?.. Не чувствуешь ты к таким людям снисхождения?

— Снисхождение ко греху есть могила справедливости. Кади, сочувствующий убийце, предает собственную совесть и передает справедливости публично голос, чтобы сделать из него самого убийцу.

— Послушай же. Послушай меня. Ты знаешь историю о разорении Беккая, знаешь, как он занимал у меня золотой песок, чтобы вернуть себе свой денежный дом. Однако ты не знаешь, что совершил над ним рок после этого. Они ударили по второй сделке, в которую он вложил всю душу и в которой заложил свою голову, отдавшись в руки заимодавцев. Эти подонки не ограничились одной интригой, они убедили вали [172], чтобы он продал свою жену и детей на рынке рабов с намерением унизить своего старого врага. Он вернулся в южные оазисы собрать золота любой ценой и вернуть жену свою и детей, до того как отправятся с ними христиане в заморские страны. Разве не заслуживает такой человек сочувствия в душе судьи?

— Он заслуживает сочувствия Бабы несомненно, — заговорил решительным тоном Баба, — но он не заслуживает его от судьи. Люди вправе сопереживать с ним, оплакивать ту жестокость, с которой обошелся с ним рок, однако суд, о почтенный султан, не признает подобного языка. Не понимает такого языка. Кади присудит ему смертную казнь в любом случае.