Борис Рохлин - У стен Малапаги

Оно ещё и поиски равновесия, попытка упрочить своё положение в этом дрянном и неустойчивом мире, способ обретения внутреннего достоинства. Убедить себя в собственной ценности, значимости, инаковости.

«Прелестницы» Л. Добычина не вызовут шекспировских страстей. Они отнюдь не Манон Леско, не Анны Каренины, не Эммы Бовари. Все героини слегка набекрень. Развоплощение страстей и красавиц. Природная незавершённость.

Возможно, это связано с острым ощущением мимолётности, обманчивости красоты, — «красота живёт мгновение»? — сомнительности страстей. В прекрасном всегда есть некоторая недостоверность. Отсюда и ироническое отношение к «нежным чувствам».

Проза Л. Добычина абсурдна и одновременно «приятна». Абсурдна по содержанию. «Приятна» по форме. Чтобы писать или говорить о такой прозе, надо быть с ней на равных. Что на деле исключено.

Сравнивать — занятие неблагодарное. Если ты — художник, то ты всегда художник по-своему. Только поэтому ты и есть он.

Но говоря себе, что эта проза не есть рассказывание, описание, сюрреалистические зарисовки быта, не есть… не есть… поневоле обращаешься к другим авторам в поисках ответа.

Увы, ответ не поступает.

Не театр ли это марионеток? Призрачность, но и полновесность бытия. Каково бы оно ни было. Схожесть по несходству.

Создал свой мир, обиходил и заселил? Вселенная Л. Добычина? Или кусок суши, оторвавшийся от литературного континента и ставший островом в океане? Почему нет?

Некоторые мистики считали, что Бога нельзя определить в положительном смысле: Он есть то-то и то-то. Поскольку всякое определение его ограничивает, умаляет. Так, кажется, обстоит дело и с прозой Л. Добычина. Подходят лишь отрицательные дефиниции.

Проза Л. Добычина не есть…

Остаётся одно. Слово, ставшее жить. Своей жизнью.

«Язык… некоторым скрытым образом является отображением реальности, таким отображением, что из природы основных составных частей языка можно вывести основные составные части реальности».

Из природы основных составных частей добычинского слова можно вывести основные составные части реальности. Но это и художественная реальность, им добытая, и ирония, снимающая и ту, и другую. Подставляющая их. С прозой Л. Добычина, как с матрёшкой. Кукла в кукле, Потому что внутри другая, новая реальность, сотворённая из первых двух и включающая в себя своего антипода — иронию.

Ирония — одно из главных орудий его ремесла. Она коснулась даже самого главного для него — творчества. Ерыгин для меня лично — художник. Мученик слова. «Образец» писательского удела. Не в меньшей степени, чем Гран — персонаж романа А. Камю «Чума».

При всей разнице персонажей.

Ерыгин в качестве художника пародиен. Но, может быть, это ещё и горькая ирония по отношению к самому себе. В персонаже — отголосок, эхо писательской судьбы самого Л. Добычина. Именно судьбы. Не слова, не письма. Судьбы деформированной, смещённой зеркалом иронии.

Ирония по отношению к персонажу, его пародийность как «творца» скрывает автора, творца подлинного.

Удивительна фраза: «Настя будет напечатана. Пишите…»

Адресат — персонаж. Но думаю, она печально-хорошо знакома и Л. Добычину.

Но персонаж — персонажем. А судьба автора?

Наполеон оказался прав:

«Кто сейчас говорит о судьбе? Политика — вот судьба».

Или в соответствии с временем — лозунги момента, идеологические кампании, смена генеральной линии.

«Сполитикует», — как говорил дьякон Ахилла Десницын у Н. Лескова.

Одни «сполитиковали». Другому..?

«Мы живём будущим… Восхитительна эта непоследовательность — ведь в конце концов наступает смерть».

Самоубийство Л. Добычина и есть отказ от этой «восхитительной непоследовательности».

Вспоминаются слова персонажа «Носорогов»:

«Я — последний человек на земле. И я останусь им навсегда».

Такие обещания можно давать разве что со сцены. Но бывают исключения. Добычин остался. Остался навсегда. Ему в высшей степени была свойственна нравственная и интеллектуальная трезвость, лишающая возможности приобщаться к угару всеобщего ликования: атеистическому, теистическому, патриотическому, националистическому и всем прочим. Особенность, сильно затрудняющая жизнь.

Руперт Брук писал: «И тогда, за чертой смерти, мы коснёмся сути, больше не нуждаясь в руках, и увидим её, уже не ослеплённые зрением».

Л. Добычин коснулся и увидел. Коснулся и увидел здесь. По эту сторону Леты.

У одного ленинградского поэта есть строчки: