Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник

Прежде всего он увидел на полу бледную кисть руки с безвольно разжатыми пальцами. Ставни были открыты, и дневной свет проникал в комнату, резко высвечивая, как на газетной фотографии в отделе происшествий, брошенное поперек кровати, будто манекен, тело в одежде, поникшую на плечо голову, плеть словно бы вывихнутой безжизненной руки, остекленевшие глаза и на ночном столике — стакан, графин, металлическую коробочку.

— Ну так вот, значит, муж — американец, уже в летах, вдобавок человек замученный… Служба, коммерция… В общем, устал человек. А жена жалуется, что он ею пренебрегает. Хандрит. Как-то ночью она вдруг заливается слезами: «Что с тобой?» — спрашивает муж. Он проснулся и, конечно, не слишком-то обрадовался. «Джон, ты меня разлюбил», — говорит она. «Почему разлюбил? С чего это ты взяла?» А она плачет, разливается. «Прежде ты меня любил. Вспомни, какой ты был веселый, как, бывало, кусал меня в шею, за щеку и как это получалось мило. А теперь ты этого никогда больше не делаешь». Представляешь, удивление бедняги мужа. «Послушай, Патриция, неужели ты хочешь… Подумай сама, в нашем-то возрасте!» — «А что тут такого? — говорит она. — У любви возраста нет. Джон, сделай мне удовольствие. Укуси меня хоть разочек. Хоть один разочек, давай вспомним былые времена». — «Патриция, ты рехнулась! Время за полночь. Завтра мне рано вставать, у меня трудный день…» — «Джон, если у тебя осталась хоть капля любви ко мне, умоляю, укуси меня». Он понимает, что так просто от нее не отделаться, и покорно вздыхает: «Ладно, раз тебе приспичило…»

Приступ хохота помешал Марсиалю продолжать.

— А дальше? — спросила Иветта, блестя глазами от предвкушаемого удовольствия. — «Раз тебе приспичило»?

Давясь от смеха, Марсиаль закончил:

— «Зажги свет и дай мне зубной протез».

Четверо сотрапезников за соседним столиком повернули головы, привлеченные весельем этой пары: шумного мужчины — наверняка южанина, и молоденькой прехорошенькой девушки — очевидно, его дочери.

— Я тебя предупреждал, анекдот дурацкий, — сказал Марсиаль, отсмеявшись. — Но, по-моему, очень смешной… Ах, как приятно похохотать всласть. Я уж забыл, как это делается!

На десерт оба заказали мороженое.

— И пожалуйста, два кофе. Хочешь чего-нибудь выпить? Рюмочку коньяку? Или анисового ликера? — предложил он Иветте. — Решайся! У меня сегодня праздник. В первый раз мы с тобой, как приятели, обедаем вдвоем в ресторане… Ну, как насчет ликера?

Иветта согласилась. Она сказала, что обед удался на славу.

— Да, это одно из немногих мест, где еще хорошо кормят, — заметил Марсиаль тоном человека, который как свои пять пальцев знает Париж с гастрономической точки зрения. — Мы как-нибудь придем сюда с мамой и с Жан-Пьером.

Они переглянулись с улыбкой, оба немного смущенные.

— Если бы ты знала, — сказал Марсиаль, понизив голос, — как я счастлив побыть с тобой вдвоем!

— А я! — сказала Иветта.

— Стоит мне вспомнить… — начал Марсиаль.

Она остановила его едва заметным движением руки.

— Папа, ты мне обещал… — сказала она с умоляющим видом, сдвинув брови.

— Ладно, не буду… И все-таки! Так меня напугать… Да еще вдобавок в пасхальное воскресенье… Когда в городе никого нет. Не окажись на месте милейшего доктора Арно… — Марсиаль вздохнул, покачал головой. — Злая девчонка, — нежно проговорил он.

Иветта потупила глаза. Он окинул ее напряженным, почти страдальческим взглядом, точно заново переживал ледяной, клинический ужас апрельского утра три недели назад. Когда-нибудь он узнает правду о том, что произошло. Когда-нибудь, когда все забудется и Иветта сможет говорить об этом спокойно, как о глупом ребячестве. А до тех пор — еще довольно долго — Марсиаль ни о чем не будет ее расспрашивать. Подождет. Самое главное, что она здесь, что они оба, здравые и невредимые, здесь, в Париже, залитом солнцем первых майских дней.

Он сложил руки на краю стола и тоже опустил глаза.

— И подумать только, что я сам во всем виноват…

— Нет-нет, — прошептала она. — Папа, умоляю, не будем никогда к этому возвращаться.

Но видно было, что ему надо еще что-то сказать. Помявшись, он заговорил неловко, как школьник:

— Не спорь, я знаю, это моя вина… Все эти четыре, даже пять месяцев я был несносен. Даже не пойму, что на меня нашло. Какой-то кризис… Думаю, это смерть бедняги Феликса нагнала на меня страху…

— Но теперь ведь тебе лучше, правда? — заботливо спросила она.

— Еще-бы! По-моему, я в жизни своей не был так счастлив.