Эрве Базен: Кого я смею любить. Ради сына

, который она укрывала под большим зонтом, держа его очень высоко, почти совершенно вытянув руку, из боязни помять свою драгоценную белую трубку, надетую на большой седой шиньон. В десять секунд она оказалась на берегу. Я увидела, как она вращает своими фарфоровыми глазами, показывая на кучку моего белья внушительным указательным пальцем с толстым ногтем, и, поскольку уши у меня были над водой, я смогла расслышать роскошное начало филиппики:

— Иосиф! Залезть в воду в такую погоду перед началом недомогания… Иосиф! Видела бы тебя твоя мать…

Остальное не смогло пробиться сквозь два метра воды, которыми я нас разделила, и когда я снова вынырнула, подтолкнув вершу ближе к берегу, к тому месту, где можно было достать до дна, то застала умолкнувшую Натали согнувшейся вдвое, явно мало обнадеженную тем, что ей было известно о моих русалочьих способностях. Но едва я высунула нос наружу, как она снова принялась вопить:

— Да еще и совсем голая, Иосиф! Совсем голая! Не стыдно тебе, в восемнадцать лет…

Заметим попутно: Иосиф для Натали — непонятное восклицание, в котором мама видит остаток классического «Исус-Мария-Иосиф», сокращаемого в «И. М. И.» на тетрадях в монастырской школе. Со своей стороны, я распознаю в этом скорее воспоминание о далеком супруге, достаточно ненавистном, чтобы его имя и полвека спустя еще могло звучать как возглас упрека. Как бы там ни было, «Иосифы» Натали всегда были плохим предзнаменованием и требовали немедленного успокоения. Ловкой рукой, привычной к таким упражнениям, я открыла дверцу верши, схватила линя за жабры и отправила его в полет. Он описал в воздухе золотистый полукруг и упал к самым ногам Натали, которая резко оборвала свои обличения и проворчала с плохо скрываемым интересом:

— Линь! От них тиной воняет…

Но щука, присоединившись к куму, окончательно умилостивила ее.

— Фьють! — присвистнула она. — Потянет на добрых два фунта.

Веки ее благопристойно прикрыли вожделеющий взгляд. Натали добавила быстрым шепотом:

— Только верни вершу на место.

Она уже там и была. И я очень быстро оказалась на берегу — ноги в башмаках, чресла в трусах, а Натали, по-прежнему держа в правой руке зонт, сдерживала мою спешку, левой рукой вытирая мне спину передником. Она еще ворчала из принципа, из чистого приличия, но пожимала только одним плечом и приглядывала за рыбой. Щука, едва разевая рот, умирала молча, с королевским достоинством крупных хищников, которые достаточно жили чужой смертью, чтобы не возмущаться своей собственной. Но линь яростно колотил хвостом, роняя чешую в траву. Из осторожности Натали наступила на него каблуком; затем, оставив в покое мою спину, наклонилась, чтобы подобрать его и засунуть в большой карман, который она носила на животе, как сумчатые, и обычно раздутый от мешанины из обрывков веревки, глянцевой бумаги, рецептов, вырезанных из газеты, семян и мелких инструментов.

— Скорей, скорей, — вдруг сказала она, — там кто-то шкваркает.

«Шкваркает» вместо «шаркает» — вероятно, из-за кулинарного тяготения к шкваркам — было одним из ее словечек. Взгляд, брошенный поверх ив, ничего мне не сообщил. Шум был скорее похож на квохтание водяной курочки, прогуливающейся среди камышей. Тем не менее я сильно покраснела. Лифчик, комбинация, юбку на низ, свитер на верх — в четыре движения, в четыре секунды все было водружено на место. Натали уже подобрала щуку и поднималась по склону к дому. Я догнала ее у рябины, дерева-талисмана, с наполовину содранной у основания корой из-за нашей давней привычки отмечать на ней свой рост и уровень наводнений. Натали устроила передышку, прежде чем начать заключительный крутой подъем, суровое испытание для ее сердца; привлекла меня под зонт и сказала просто, глядя на дерево:

— Ты выросла.

Потом, без всякого перехода, добавила:

— Я вам приготовлю белый соус, но, язви его, разве тут уксусу хорошего достанешь…

Она умолкла, навострив уши. Стук — это калитка; Мадлон, которая поднесла нам чарку, — это насвистывание почтальона, садящегося на велосипед. Почти тотчас же позади ветвей, от персика к груше проследовало бежевое платье Берты — чересчур грузной лани с неровным бегом. Она уже позабыла, где мы, и искала нас наудачу, пища:

— Письмо от мамы! Письмо от мамы! Письмо…

Наконец она увидела бигуден и закондыляла к нам.

— Письмо от мамы! — повторила она через три шага, гордая тем, что может прочитать по складам: «Для ма-дам На-та-ли Ме-рья-дек!»

Читать дальше