Питер Мейл: Еще един год в Провансе

На торговцах запыленные сапоги на толстой подошве, мешковатые куртки с внутренними карманами на молниях, в карманах конверты из грубой бумаги с пачками наличных. Береты с приделанными к ним наушниками, чтобы защитить уши от холода; фуражки яхтсменов, широкополые фетровые шляпы, длинные шарфы гангстерского типа, закрывающие физиономию чуть ли не по самые глаза, но с готовностью спускающиеся, чтобы дать возможность владельцу сунуть нос в корзину с трюфелями.

Большинство присутствующих — мужчины и женщины среднего возраста, сельского обличья, но я заметил и исключение: двоих парней атлетического сложения в черной коже, с короткими стрижками, в золотых перстнях и серьгах. Наверняка телохранители, подумал я, выискивая взглядом оттопыренности на их кожаных пиджаках. Стерегут пачки пятисотфранковых купюр, которым суждено поменять владельцев в это утро. Однако, понаблюдав за этими грозными явлениями, я выяснил, что это всего лишь два любящих сына, сопровождающих на рынок дряхлую мамулю, рьяно торговавшуюся за полдюжины крохотных грибочков и унесшую их затем в затертой продуктовой сумке.

Бернар решил, что время пришло, и начал переговоры с одним из своих старых знакомых, сидевшим с краю. Рабочее оборудование его, как и у всех остальных, сочетало древность с современностью. Для взвешивания трюфелей он использовал старинные одноплечные аналитические весы, но рядом лежал калькулятор, а в кармане наверняка грелся теплом его тела мобильный телефон. Трюфели, как водится, проверили, обнюхали, обцарапали, затем переместили из корзин в сетчатый мешок, который подвесили на крюк весов. Противовес поехал по коромыслу, стрелка успокоилась — вес взят! Бернар и брокер ознакомились с показаниями весов, кивнули друг другу. Вес согласован. Пришел черед калькулятора. Пощелкав по клавишам, покупатель показал экран Бернару, прикрывая калькулятор рукой, как будто демонстрировал фото непристойного содержания. Снова кивнули. Сумма согласована. В отличие от большинства продавцов, Бернар получил от брокера чек, желая по возможности сохранять легальность в мутном бизнесе. Урок окончен!

— Теперь можно и в кабаре, — усмехнулся Бернар, и мы направились в бар.

Шум там стоял неимоверный, несмотря на то что все разговаривали, соблюдая правила строжайшей секретности, оглядываясь и прикрывая рты ладонями. Они обменивались ценнейшей информацией о погоде и о состоянии печени. Все сказанное так бы и осталось секретом для окружающих, если бы они не орали во все горло за своими ладошками.

Мне, однако, трудно было понять, о чем они говорят, ибо говорили они с местным акцентом, глотая по половине фразы, и я умудрился понять их только дважды. В первом случае это оказалось нетрудно, ибо говоривший обращался ко мне. Бернар познакомил меня с одним из трюфельщиков, шумным гигантом-весельчаком с животом и голосом, соответствующими его росту. Он спросил меня, какого я мнения о рынке, и я ответил, что впечатлен суммами, которые на нем циркулировали. Он одобрительно кивнул, огляделся, придвинулся к моему уху, прикрылся ладонью и оглушительно гукнул туда каким-то модифицированным шепотом:

— Я богат, знаешь! У меня пять домов!

Не дожидаясь моей реакции, он направился вдоль стойки, обнял за плечи какого-то маленького человечка, пригнулся к его уху, готовый поделиться еще одной дозой конфиденциальной информации. Скорее всего такая привычка вырабатывается долгими годами практики. Я представил себе, что так же он ведет себя и дома, с женой, оглядываясь и шепча за кухонным столом:

— Ш-ш-ш… Еще чашечку кофе?

— Тихо! Соседи услышат…

Второе откровение утра касалось замечательного трюфельного приспособления, достойного плода французской изобретательности. О нем рассказывал, отчаянно жестикулируя и расплескивая вино, человек, якобы наблюдавший его в действии.

Прибор изготовили для гражданина преклонных лет, уроженца Карпантра, прожившего здесь всю жизнь. Трюфели — его страсть. Он с нетерпением дожидался заморозков и отправлялся с собакой в предгорья Мон-Ванту. Каждую пятницу он приносил добычу недели на рынок. Продав трюфели, ненадолго задерживался в баре и снова отправлялся на трюфельную охоту. День без трюфелей он считал прожитым зря.

Шли годы, наступила пора, когда ему уже трудно стало искать грибы, карабкаться по холмам на холодном ветру, принесшемся из далекой Сибири. Спина отказала, он больше не мог нагибаться. Приходилось держаться абсолютно прямо, любое отклонение от вертикали причиняло нестерпимую боль, даже ходьба вызвала проблемы. Какая уж тут охота!