Мири Яникова: Форпост для всех

— Так ты все еще ждешь, когда разольются источники? – обратился раввин глухим голосом к подошедшему к нему незнакомцу. – Ты слышал, как молились эти юноши? Неужели этого мало?

— Мало, — произнес глухим голосом его собеседник.

— Все еще мало? Почему?

— Ты же знаешь – источники должны распространиться наружу. Наружу в буквальном смысле, то есть за стены синагоги. И тогда она останется стоять.

Йони увидел, что с этими словами таинственный незнакомец отступил в тень, в сторону темной ниши, — впрочем, он не мог бы сказать с уверенностью, что там, во тьме, была какая-то ниша. Он вгляделся, чтобы понять, из какой двери вышел этот человек, но так и не увидел никакой двери, поскольку отвлекся, услышав заключительные слова уходящего, обращенные, конечно же, не к нему, а к раввину в меховой шапке, — хотя, как знать, может быть, и к нему тоже:

— Надеюсь, ты помнишь основные правила, и знаешь, как отменить погром. Правило гласит, что отменить его может молитва миньяна, целиком состоящего из вернувшихся к традициям и раскаявшихся в грехах.

С этими словами незнакомец исчез. Йони перестал вглядываться в темноту и искать дверь, понимая, что, даже если он ее увидит, он не может сейчас устремиться вдогонку за этим человеком. Это – не его путь.

И он обернулся, чтобы встретить свою собственную судьбу в лице полицейского, который грубо накинулся на него и с помощью подоспевших солдат потащил его к выходу из синагоги. Он успел еще поглядеть назад, чтобы выяснить, какая участь постигла раввина в меховой шапке. Но он не обнаружил никого на том месте, где только что стоял раввин. Видимо, подумал мальчик, он ушел вслед за своим таинственным собеседником. Хотя ниши в стене, а тем более, двери он так и не увидел…

Ицику Рогову очень нравилось в новой школе. Хотя здесь говорили на совсем новом для него языке – на идише, который он радостно принялся изучать, — здесь знали и его родной иврит, хотя почему-то считали его настолько святым, что боялись говорить на нем между собой. На иврите только молились и учились.

Его новые товарищи были, в общем-то, похожи на его прежних одноклассников. Они тоже были разными, озорными и серьезными, веселыми и сосредоточенными, маленькими и большими. Они любили учиться, но в перерывах между уроками самозабвенно играли в снежки и в прятки.

Но кое-что отличало их от мальчиков из Петах-Тиквы. Он вначале не мог понять, что именно, и это его настораживало и занимало.

Нельзя было сказать, что они были в целом серьезнее. Нет, они любили игры и подшучивания друг над другом не меньше, чем его прежние приятели. Не были они и более грустными – они умели веселиться точно так же, как и израильские дети. И уж точно их нельзя было назвать более ограниченными, — их кругозору могли позавидовать многие в его прежней школе.

Однажды, когда серым зимним утром в синагоге обнаружился странник, пришедший издалека, и люди, столпившись вокруг, хмурясь, слушали его рассказ, до Ицика донеслось слово «погром». И, вглядевшись в лица взрослых и детей, своих соучеников, он понял наконец, что именно присутствовало здесь – из тех явлений, которые в прежней его школе, в прежней жизни были ему незнакомы.

Здесь жил страх.

В тот день, садясь в классе на свое рабочее место, он взял тетрадку и долго не мог сосредоточиться на словах учителя. Он думал о том, должен ли он тоже бояться. И знает ли мама о том, что здесь страшно. Он вспомнил вдруг, совсем не к месту, казалось бы, как прошлым летом его брат Йонатан пришел домой ночью, и его одежда была очень грязной. Он бросил на пол рюкзак, весь обвязанный запачканными оранжевыми ленточками. Пока Йони ехал домой, мама почти все время говорила с ним по телефону, поэтому сейчас она просто села рядом и ничего ему не сказала. Мамины глаза были заплаканы, потому что весь вечер она смотрела по телевизору передачу в прямом эфире о разгроме поселений Гуш-Катифа. Ицик знал, что Йони приехал оттуда. Его старший брат, который, собственно, был ненамного его старше, посмотрел на них очень серьезно и произнес: «Мама, это был погром». И Ицик тогда не испугался этого слова. Он тоже смотрел телевизор вместе с мамой, и тоже почти плакал. Ему было очень горько. Но страшно ему тогда не было.

Ицик взял себя в руки и открыл, наконец, тетрадку, полюбовавшись прежде на ее обложку – он делал это часто, поскольку сам не мог поверить в то, что там было написано. И на этот раз, как всегда, надпись на обложке его тетрадки его успокоила и подняла ему настроение.