Игорь Гриньков: Белый пиджак

Некоторые из нас играли на музыкальных инструментах, неплохо рисовали, пописывали стишки; у Вайса, например, получалось очень недурно, но он быстро спился. Конечно, это были потуги провинциального интеллектуализма, но я не вижу в нем никакого принципиального отличия от столичного.

Как это ни странно, но кое-кто из нашей братии принимал участие в общественной жизни института. Я, например, в составе редколлегии занимался выпуском стенной газеты «Collega» — огромной бумажной простыни, склеенной из множества ватманских листов, на пол-институтского коридора. Я отвечал за общее художественное оформление, раздел карикатур и колонку юмора, которую мы готовили с моим закадычным другом Володей Морозовым. Там попадались стебы, которые нам очень нравились, например: «При совершении обряда обрезания раввин местной синагоги хватил лишнего» или «Новости: На острове Кюсю ничего нового».

Делать газету приходилось, стоя на коленках, в просторной ленинской комнате. Туда почему-то иногда заглядывал заведующий кафедрой психиатрии, профессор А. М. Халецкий, от которого так и веяло психоанализом и несоветским аристократизмом. Видя меня, одетого в нарочито драные джинсы и свитер, с длинными волосами на прямой пробор, он произносил снисходительно и с обворожительной улыбкой аспида на голом блестящем черепе: «Богема!..»

Да, в жизни мы были, естественно, прежде всего, раздолбаями!

Между прочим, при всей ориентированности на западные культурные ценности, мы любили свою страну, к людям иных национальностей относились не просто терпимо, а практически не делали различия между ними. Да иначе и быть не могло. В нашем кругу, кроме русских и татар, были евреи, армянин. С земляками-калмыками у меня вообще были прекрасные отношения. Старшие из землячества даже присматривали, чтобы нас, студентов младших курсов, кто-нибудь не обидел. Чего мы не признавали, так это Систему. Вернее, делали вид, что не признавали, существуя, вроде бы параллельно, но, потребительски пользуясь тем, что она предоставляла: бесплатное обучение в вузах, в дальнейшем — обеспеченную работу и бесплатное жилье. Правильнее будет сказать, что мы демонстрировали свою отстраненность от внешних проявлений Системы в виде слишком явных перекосов: всяческих ленинских зачетов, субботников и демонстраций (хотя и посещали последние; все — таки — лишний повод выпить), комсомольских собраний, идеологических запретов на любимую нашу литературу, музыку и живопись.

По-своему мы были даже патриотичны. Когда Валерка Хряк, у папаши которого Лева Кольчевский снимал комнату, услышал о том, что Левка поговаривает об отъезде в Израиль, то он сразу предложил ему поискать другое пристанище до отбытия на «землю обетованную». Мы могли ругать свою страну, но очень не любили, когда это делали другие, чужие люди…

Всякие курьезности встречались на разухабистой нетрезвой дорожке. Как-то мой приятель Самвел, полугрузин-полуармянин, пригласил меня на вечеринку с взрослыми дамами, одна из которых, его пассия, являлась к тому женой преподавателя нашего института. Бесшабашный и рисковый тга (парень — по-армянски) был мой приятель Самвел! Хозяйка, недавно разведенная, в годах между тридцатью и сорока, занимала просторную квартиру с паркетом и высоченными потолками (эти дома в центре города строили после войны немецкие военнопленные, на совесть и по-немецки добротно). Где обретался изгнанный муж-журналист неизвестно, но, полагаю, не в таких хоромах. Прежде чем отправиться на «парти», мы с Самвелом основательно заправились разливным хересом в винной лавке «у пани Моники»; было такое знаменитое заведение.

На вечеринке нас ожидали нарядно одетые дамы, шампанское и Том Джонс, натужно ревевший из динамика проигрывателя. На руках хозяйки квартиры были натянуты тонкие черные нитяные перчатки длиной до локтя.

«Какой шик!» — мелькнуло у меня в полупьяном мозгу. Юноши, то есть мы, пользовались у дам успехом. Самвел успел даже пару раз нырнуть со своей половиной в смежную комнату, откуда возвращался с горящим взглядом; южный темперамент не позволял ему дождаться конца застолья и танцев. Внезапно, в самый разгар интеллигентного веселья, в квартире появился муж Ирины-хозяйки. У него, видимо, имелся запасной ключ. Он смотрел на этот шабаш как-то сокрушенно и лишь с ноткой горького сожаления сказал: «Вот уже и до мальчишек докатилась?!»

Самвел со сжатыми кулаками готов был вступиться за честь женщин, но я был настроен более миролюбиво. В глубине души мне было даже жаль этого здоровенного бородатого дядьку, которого, мало того, что выгнали из собственной квартиры, да еще беспардонно наставляли ему рога с пацанами-студентами. До разборок дело не дошло, разведенный муж безнадежно махнул рукой, взял из книжного шкафа несколько книг и удалился, ссутулив широкие плечи.