Пауль Низон: Год любви

Но вот уже во второй раз в зале гаснет свет. Мы сидим не в темноте, а в полутьме, на улице ярко светит солнце и по-весеннему свежо, переполненный зал недовольно ворчит «бу-у-у», даже старик с львиной гривой ворчит вместе со всеми, каждому хочется выразить недовольство маленькими проделками электростанций — короткими предупредительными отключениями. Так они бастуют. «Бу-у-у!» Поворчим в свое удовольствие. Каждому приятно разделить, его с другими. Мимо нашего стола проходят две девушки, у обеих во рту сигареты. Курят перед кофе. Проходят молодые бродяги в неряшливых дорожных костюмах, обнаружили Шартье в указателе дешевых ресторанов и забрели сюда, пользуясь путеводителем по городу. Они рассматривают все с наивным удивлением. Официанты похожи на проводников в поездах или на смотрителей в ночлежках. Когда-нибудь и я стану таким же стариком, буду в одно и то же время садиться за один и тот же стол, жизнь войдет в прочное русло привычек, а дома, надеюсь, из меня все так же будут выползать фразы и страницы. Буду точно так же запихивать в себя пищу вплоть до последнего кусочка и вылизывать тарелку, как это делал мой английский друг? Джо умер. Я сидел за своим столом, пережевывая телячье сердце с бобами, и поминал своего английского друга.

Кажется, будто улетел ангел, такое же чувство тоски, смешанное с удивлением. Джо ангел? Можно ли представить себе ангела с габаритами моего английского друга?

Когда он последний раз приезжал сюда, я встречал его недалеко от Северного вокзала. На этот раз он купил билет на автобус Лондон-Париж, я позаботился о номере в, гостинице и ждал прибытия автобуса, чтобы отвезти Джо в гостиницу, а затем к себе домой. Стояло раннее лето, духота, автобуса все не было и не было, я уже подумал, что произошло какое-то недоразумение — жду уже добрый час. Наконец он прибыл. Внутри автобуса обычная толкотня пассажиров, все одновременно поднимаются со своих мест, хватают багаж и торопятся к выходу. Джо я увидел сразу, его нельзя не заметить. На нем костюм из толстого твида, жилетка, поверх твида висели его любимые игрушки — два фотоаппарата, экспонометр, полевой бинокль. На голове — каскетка, как у Шерлока Холмса. И все это несмотря на духоту летнего вечера. Он тоже сразу меня заметил и жестами давал понять, что ничего не может поделать, просил подождать. Он стоял, стиснутый со всех сторон пассажирами, лицо ярко-красное, почти фиолетовое, казалось, его вот-вот хватит удар, но в глазах светилась ирония, усиленная двойными стеклами очков. Ну как он так может, бормотал я, глядя на его неподходящий для этого времени года и метеорологических условий, донельзя комический наряд. Неужели обязательно строить из себя идиота? Раньше, припомнил я, он носил одежду гигантских размеров, настоящие клоунские облачения, брюки доходили ему почти до подбородка. Должно быть, кто-то подсказал ему, что надо бы больше уделять внимания своей одежде, и с тех пор он переориентировался на этот еще более невыгодный для него наряд. Вероятно, ему намекнула на это дирекция колледжа, где он преподавал математику. Казалось, он совсем не заботился о своем внешнем облике, не тратил на это даже малейшего мыслительного усилия. Казалось, его телесное «я» было чем-то, что можно было обрядить в какие-нибудь лохмотья, непомерно и бездумно пичкать пищей, укладывать в постель, возить в автобусе или поезде, но прежде всего в подземке, видеть, как оно приходит в упадок, но никогда по-настоящему не принимать этого к сведению. Точно так же обстояло дело и с его внутренним миром. Осознавал ли он неповторимость, загадочность, ценность своей жизни? Понимал ли он, что такое личная жизнь? Имела ли для него хоть малейшее значение фраза типа: жизнь можно обрести или потерять? Я ни разу не слышал, чтобы он пожаловался на боль или выразил какое-нибудь желание, казалось, они были ему неведомы. Джо — ангел? И как только пришло мне в голову это абсурдное сравнение? Может, меня навела на него бесчувственность Джо, его неспособность к переживаниям? Может, он бесполый? Казалось, он катился, как шар, или, точнее, тяжело шагал сквозь пространство и время без секса без желаний без страданий без заинтересованности без искушений без вины; и только одышка выдавала его принадлежность к роду человеческому. Внеземным существом казался мне Джо, мой английский друг.

Опять зажегся свет, и опять зал встретил это криками радости. Зал с многочисленными погасшими люстрами напомнил мне декорации из пьесы Горького «На дне». Здесь находили выход элементарные человеческие качества. Слишком человеческие, как у драчунов, которых я наблюдал по дороге сюда, как у очевидцев драки. Схватились друг с другом молодой араб и югослав. После короткого обмена ударами их разнимали, но когда дни снова набрасывались друг на друга, зеваки, у которых тоже чесались кулаки, тут же отходили в сторону, образуя круг. Быстрая схватка, одно из тел отлетает на капот машины, драчуны, сцепившись, катаются по земле, похоже на бой петухов или на вцепившихся друг в друга псов; зрителей привлекает окончательное исчезновение страха перед прикосновением к чужому телу, отпадение этого ужасного самообладания, которое так трудно выносить долгое время, все это вдруг куда-то уходит, и накопившаяся ненависть вырывается наружу, такую ненависть каждый с трудом сдерживает в себе, сейчас она вырвалась у двух драчунов. Каждый раз, когда они отпускают друг друга и отступают на несколько шагов, ненависть то у одного, то у другого прорывается снова, достаточно поворота головы, обрывка ругательства, и они снова набрасываются друг на друга. Ненависть порождает кровожадность. Потом подъезжает полиция, мелькают дубинки, мигают синие сигнальные огни на полицейской машине, и толпа плотнее окружает дерущихся.