Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 11

С этим названием — Измалково — связаны мои ранние детские воспоминания. И как связаны! Станция Измалково была конечным пунктом эвакуации военного исхода, куда весной сорок второго года добралась наша семья: дед, бабушка, мама, старшая сестра и я, шестилетний ребенок. Мое родное село Жерновец пришлось на самый огневой рубеж зимних боев, когда ценой невероятных усилий был остановлен немец под Москвой на севере и у нас в орловских полях под Ельцом. Спасаясь от артналетов, мы кое-как пересидели зиму по погребам и подвалам, а весной, едва лишь мало-мальски провяли дороги, набитые по орловским черноземам, военное начальство в несколько дней выдавило все население прифронтовых деревень на восток.

— Уходите, уезжайте, уползайте, улетайте. Спасайте ребятишек! Тут сейчас такое начнется!..

Командование еще само не знало, что через год здесь разольется огненное море боев знаменитой Орловско-Курской дуги. Нагрузив на тачку узлы с кое-какой одеждой, привязав к оглоблям корову, мы вышли ночью из своей деревни и пошли в ту сторону, где не было видно взлетающих в небо трассирующих очередей и не слышно было разрывов снарядов. То приближаясь к единственной железнодорожной ветке-однопутке и сразу же попадая под бомбежку немецких самолетов, то отходя в сторону, мы брели по еще упругим, не успевшим закаменеть от летнего солнца проселочным дорогам все дальше от линии фронта. Дороги опускались в лощины, поднимались на взлобки, натруженными венами выделялись на яркой зелени озимых, ныряли в редкие степные подлески, дубравы, окутанные прозрачным дымом распускающихся почек. Откуда мне, пацану, было тогда знать, что всю эту всхолмленную землю с далеко уходящим по кругу прозрачным горизонтом русский писатель Иван Бунин назовет Предстепьем.

Добравшись кое-как в начале июля до станции Измалково, дед решил, что нам пора остановиться. От войны, как от судьбы, не уйдешь.

— Хоть сто верст пройди, хоть тыщу, — сказал он. — Да и картошку надо посадить… Может, еще не поздно.

В маленькой, дворов на двадцать, деревушке Закутино, находящейся от станции в двенадцати верстах, и прошло все мое счастливое военное детство. В соседней деревне Знаменка была школа, там я окончил четыре класса. В Измалково мы с бабушкой каждую неделю ходили на базар продавать ложки, которые вырезал мой дед из осиновых чурбачков. Десяток ложек и пару половников успевал сделать он за неделю. Деньги, вырученные за них, были большим подспорьем для нашей семьи. В Чернаву ездили молоть хлеб на мельницу, стоящую на реке Сосне.

После войны мы уехали из этих мест. Я рос, учился, ездил по земле, открывал для себя много нового, интересного, необычного. И только в глубине души, в потаенном ее уголке, хранилась память о моем детстве. О маленькой станции Измалково, затерянной среди пологих, заглаженных орловских холмов, разделенных по низинам верболозом и низкорослым дубовым кустарником. Я мало кому рассказывал о своем детстве, и особенно о местах, где оно проходило. Для других в нем мало было интересного: ни пионерских костров, ни «Артеков», ни поездок в города. Орловские деревни летом тонули в хлебах, зимами — в глубоких снежных сугробах. Летняя тишина нарушалась скромным птичьим пением, а зимой скрипом обуви в глубоко протоптанных снежных тропках.

Один только раз за четыре года глухо взорвалась тишина. Было это летом сорок третьего года, когда в ста километрах от Измалкова шла Орловско-Курская битва. Десять дней глухо гудела земля. Точно где-то там вдали на огромном току стучали миллионы цепов и шла чудовищная молотьба. Особенно явственно слышался гул сражения по ночам. Женщины плакали, старушки, придя с работы и управившись по хозяйству, надевали чистые платки и подолгу молились.

О победе «над супротивником» молились и в далекой Франции, в Грассе на берегу Средиземного моря, где всю войну проживал с семейством Иван Алексеевич. Что чувствовал он, слушая по приемнику военные сводки о боях в России? О боях, гремевших на его родной Орловщине, смертельную любовь к которой он сохранил на всю жизнь, пронеся ее через ужасы «окаянных дней» гражданской войны, через мытарства эмиграции, через устойчивую ненависть к большевикам, лишивших его и большой и малой Родины.

Все эти знания биографии писателя, его внутренней жизни пришли, конечно, ко мне потом, когда я стал уже вплотную интересоваться его судьбой. А тогда, в пятьдесят восьмом, в Воронеже, придя из городской библиотеки с трехтомником Бунина под мышкой, я включил дома возле кровати настольную лампу и на всю ночь погрузился до умопомрачения, до галлюцинаций, в неизвестную и такую близкую мне исповедальную литературу. По мере того, как я читал, мне начинало казаться, что я узнавал героев его рассказов, места, где все это происходило. Глядя на фронтисписе на портрет писателя, я вдруг узнавал в нем собственные черты. Или мне иногда начинало казаться, что я встречался с ним в те далекие военные годы где-то в Измалкове или в Васильевском, где до революции в имении мужа своей двоюродной сестры он написал самые значительные, самые прекрасные из своих повестей и рассказов. Я понимал, что этого не могло быть, что узнанные мною черты на портрете не более как знакомый тип русских людей, обитающих в этом ареале: широкий лоб, большие серые глаза, узкий, прямой, чуть висячий нос. Но все равно ощущение какого-то родства с писателем осталось у меня на всю жизнь. Я никогда никому не сознавался в этом по понятным причинам. Ну, мужик, услышав такое признание, еще промолчит, но женщина, если и не скажет, то обязательно подумает: «Допился артист до чертиков».