Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Лагерь – он и есть лагерь. Охрана и контроль, ритуалы доблести, выражения лояльности. Мы, конечно, куражились, интриговали, задумывались сами по себе, но каждую неделю нас все равно взвешивали, как поросят. Не добравшие до положенного веса больше трехсот граммов надолго попадали под подозрение.

Вымпелы за чистоту и порядок – само собой. Худшие в этой категории получали вымпел с изображением свиньи. В категории построения на утреннюю линейку – черепаху. Близость к животному миру мы ощущали постоянно.

Репетиции смотра строя и песни занимали почетное место в расписании дня. Подготовка к сбору «Береги минутку!» съедала время, достаточное для обучения по ускоренной программе тригонометрии и езды на лошади. Еще что же? Понятно: в лесу не разбредаться, немытые ягоды не есть, челку от клещей прятать под панамку.

Каждый из нас в детстве побывал в роли строго опекаемого зэка.

А между всем этим мы с Тамарой валялись на лужайке, судорожно смеялись, проваливались сквозь землю и радовались мельканию собственных коленей.

В это время наши сокамерники ловили «шпионов», которые снимали с человеческих скелетов времен войны золотые часы. Некоторые часы, как они утверждали, еще были на ходу и показывали правильное время.

Но наше с Тамарой изнеможение на лужайке не имело отношения к этому через десятилетия совпавшему времени и вообще ни к чему на свете. Мы обваливались, пренебрегая симметрией обустроенной для нас жизни, в нас не было ни желаний, ни мыслей, ни даже сметливой страсти еще. Нас и самих в эти минуты не было. Природа подарила нам в это лето полное и счастливое беспамятство.

Потом жизнь то укорачивала, то ослабляла и удлиняла до неощутимости поводок, но уже никогда не теряла меня из виду. Да и я о ней не забывал.

Какая-то птичка зациклилась на одном и том же вопросе, на который сама и отвечает: «Ты-то кто? Ты-то кто? Ты-то кто? – Фиг!» А вторая, обращая внимание не на мучительную рефлексию, а только на весенний голос: «Тор-чу! Тор-чу!» Так и сговариваются.

Старая ворона посматривает за ними мрачно. Время от времени хочет засмеяться, но только отхаркивается и никак не может взять голос.

Я был плохой ученик, и это меня долгое время мучило. Не то, что я мало знаю (отдельное переживание), а то, что я был плохой ученик.

Долго не мог я избавиться от этого комплекса. Примеры великих, конечно, немного успокаивали. Иногда даже появлялось искушение объяснить плохую учебу собственной неординарностью.

Блок, например, был плохой ученик, отсиживался на задней парте, где всегда можно было «соснуть и списать». Ахматова гимназию ненавидела. Эйнштейн имел двойку по физике. Про Пушкина тоже известно. Ильич. Тот учился превосходно. С порога, бывало, объявлял об успехах дня. Мы таких в классе побивали за слабую мускулатуру, хвастовство и принципиальный оптимизм.

Не сомневаюсь, у отличника существует другая, не менее убедительная школьная версия. Но я думаю сейчас над своей.

Читаю «Самопознание» Бердяева: «Учился я всегда посредственно и всегда чувствовал себя малоспособным учеником. Одно время у меня был домашний репетитор. Однажды он пришел к отцу и сказал, что ему трудно заниматься с таким малоспособным учеником. В это время я уже много читал и рано задумывался о смысле жизни».

Явление настолько частотное, что нельзя не поддаться искушению и не попытаться определить общие причины. «Мои способности обнаруживались лишь тогда, когда я был в активном творческом состоянии, и я не мог обнаружить способностей, когда процесс шел извне ко мне… По Закону Божьему я однажды получил на экзамене единицу по двенадцатибалльной системе. Это – случай небывалый в истории кадетского корпуса».

Как я это понимаю! Память моя была счастливо устроена – все ненужное я моментально забывал. Стихи мог часами читать наизусть, а армейский устав учил неделю, дольше, чем ребята из Средней Азии, которые русским языком владели, как я верховой ездой. Устав выучил, но если бы меня попросили тут же в аудитории повторить его еще раз – я бы не сумел, и до сих пор не помню из него ни слова, то есть хотя бы одного, для зацепки.

Столь же стремительно забыл я в свое время определение наречия, тригонометрию, количество пестиков и тычинок сначала в одном, потом во всех прочих цветках, клятву пионера… Из «Истории КПСС» кое-какие сведения застряли. Наверное, потому что проходил ее трижды: в школе, в университете и в армии.