Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Вот так и упускаешь общий смысл. Я почему-то сосредоточился на этих веках, которые были точь-в-точь детские пупки, слабо зашнурованные, но заботливо промытые бледным раствором марганцовки. И однако я боялся, что они, несмотря на материнскую заботу, сильно воспалены и в любую секунду могут развязаться. Только подавив в себе не без досады эту заботу о детях, я понял наконец смысл происходящего: все население городка пело караоке. И, клянусь богом, все это были счастливые люди!

Бандиты, продолжая, как и все, вдохновенно водить скулами, начали зло посматривать на нас с мамой.

«Мама!» – позвал я, еще не зная, что ей скажу. Но мама вдруг поднялась, пошла от меня медленным танцем, по-цыгански помахивая на прощание рукой и настойчиво обращая мое внимание на какой-то предмет. Я, естественно, стал искать в этом направлении, пока не сообразил, что мама имела в виду ящик с торчащей ручкой, который был закреплен у ног улыбающейся и вместе со всеми поющей кариатиды. Прозрение пришло как прозрение, мгновенно. Дальнейшее не составляло труда. Это был главный рубильник, источник неслышимой мной музыки, бегущей строки и всеобщего счастья, с которым я по причине глухоты не мог соединиться, и это, судя по настроению бандитов, грозило мне несправедливой расправой.

В два шага оказался я у ящика и дернул ручку вниз. Пение тут же расстроилось, превратилось в ропот и шум, я зажмурился от света.

Открыв глаза, я увидел, что в воздухе надо мной разлетаются птицы, а на почти уже облетевшем кусте, словно вырезанная в рыхлом небе, сидит сойка и смотрит на меня прокурорским глазом.

С птицами я не знаком, но соек знаю. Они каждую осень дочиста обирают под нашим окном черноплодную рябину. Это была сойка, крупная, с шоколадным оперением, черным хвостом и припорошенным снежным нахвостником. Бирюзовые крылья в сложенном виде были похожи на кант в белых продольных царапинках. Странно, я не испугался. Хотя вполне мог подумать, что она прилетела по мою душу. Мертвецами они, конечно, не питаются, но могла принять меня, например, за разжиревшую ящерицу. «Чжээ, чжээ», – сказал я ей на ее языке, но тем, вероятно, и нарушил нашедшее на птицу наваждение. А может быть, на нее неприятно подействовал человеческий акцент? Сойка оглянулась по сторонам и поднялась в воздух.

Странная идея – разговаривать с птицами. У них есть только название, но нет имени. В который раз за эти дни я подумал, что мучит меня не только чувство неизвестности. Я соскучился по речи, по именам, отчествам и фамилиям. Вспомнил, что вчера думал о соседе, к которому в окно залетела синица, и неизвестно чему обрадовался. Что могли сделать для меня эти птицы? Только то, что сделали – напомнить о существовании людей.

Во мне все еще жила решимость, с которой я только что отключил рубильник. Что-нибудь можно придумать, подсказывала мне лихорадка. Главное заговорить. Когда заговоришь, есть надежда понять и договориться.

Тело отдохнуло, это было даже удивительно. Нажав тыльной стороной ладоней на ягель, я набрал воды и выпил. Потом помыл лицо и шею. Лежанка моя выглядела уютно и вполне могла еще кому-нибудь пригодиться. Но мне было пора.

Не то чтобы я вдруг поверил, что бандиты, обрадовавшись сумке, которую я им рано или поздно откопаю, накроют в честь меня грузинский стол. Но если сейчас на безлюдной дороге меня молча пристрелят, друзья, несомненно, догадаются, что в последние минуты жизни я был счастлив. От леса я получил даже больше, чем было нужно. Теперь мне не терпелось любому, хоть первому встречному, назвать свое имя, завести ни к чему не обязывающий разговор, а там пусть будет, что будет.

Душа моя вернулась с того света и теперь требовала подтверждения. Аля сказала, что знает, почему именно я запал в ее памяти. Это соображение, без которого я спокойно прожил жизнь, сейчас казалось мне едва ли не самым важным. Быть может, его только мне и не хватало для уверенного счастья.

До города я добрался на первом утреннем автобусе. Окна в домах зажигались по одному и казались подслеповатыми, дворники опрокидывали в тележки металлические емкости из урн, киоскеры расставляли товар. Решимость назвать свое имя не то чтобы исчезала постепенно, но и так идти, слыша стук ботинок об асфальт, уже неплохо, а ни с того ни с сего отвлекать занимающихся делом людей было неудобно. Другое дело дома. Там меня ждала жена и Оксана. Я потребую, чтобы меня впустили в дом. Имею я право на последнее хотя бы свиданье? Завтрак в семейном кругу, конечно, не гарантирован, но мы успеем обняться и подышать друг другу в ухо.