Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Так женщина создает годами опрятную свалку воспоминаний. Время от времени ее добывают из-под белья – для любования и печали. Пуговицы еще теплы теплом того, кто их некогда трогал, и даже несмело пытаются заговорить его голосом. А та, с лебедем, по-прежнему пахнет вечерней травой.

Ох уж эта суетная страсть к хламу, припасливость, расчетливая сентиментальность. Любит заблудиться в двух шагах от дома, любит вымочить новые туфли в лужах, но никогда не оступится в вечность.

Михайловский напрягается и гудит. Кроны перекидывают друг другу белое маленькое солнце. Мы стоим у мокрой скамейки, глотая из фляжки джин.

– Глупый, какая же ты шкатулка? – говоришь ты. – Какая же ты шкатулка? Ты – ладанка.

18

августа

двенадцатого

От прошедшей жизни остается немного. Не сюжеты – пятна состояний, ветви запахов, волны интонаций. Редко – слова.

Сказала накануне дня рождения, догоняя уходящую уже нежность:

– Завтра я буду оплакивать каждый твой годочек.

Глаза смотрели в сторону. На стене, вместо театральной афиши, висело объявление: «Закрыто на просушку». Мне вспомнился, неизвестно почему, день смерти Сталина.

Закат из-под тучи блеснул в лицо куриной слепотой. Вслед за чьим-то красным шарфиком из переулка поплыл сумрак. Ты улыбнулась виновато.

Проходящая мимо дама в дорогом пальто учительницы со стажем крикнула своей спутнице:

– У меня голоса, как и доброты, на всех хватит!

«Господи!» – подумал я.

– Привет! – сказала ты, завидев автобус.

– Привет!

суббота

четвертое

…Недавно, дорогой мой, делал я доклад на конференции «Секс по-советски». Такие у нас теперь пошли разборки. Ну, мне что – платили в немецких марках. А опыта не занимать.

Пригласил любимую свою, помня высказывание австрийского, недавно приплетшегося к нам писателя Музиля, что секс процентов на девяносто состоит из разговоров. Блеск мой появляется, только если аудитория превышает цифру два. А так-то я валкий, весь во внутренних монологах. Что же, здрасьте, толку ей в сентиментальном косноязычии.

Вообрази – ко всему, мною пропетому, она отнеслась со строгостью школьной учительницы, не понимая, что знакомую нам сырость бездны я укрываю узорным, совершенно не лишним покрывалом, и с трагической легкостью предавая собственную легкость.

Прокол моей милой начался с эпиграфа из Льва Толстого: «Ведь недаром же сама природа сделала так, что это дело и мерзко и стыдно, а если мерзко и стыдно, то так и нужно понимать». Она вообразила, вероятно, что я солидарен со старцем, не понимая, что и сам-то он не солидарен с собой.

Все мы невольно, продолжал я, попадаем в ловушку, которая заключается в том, что ежели речь идет о сексе, о любви, то здесь ведь в действительности интересен только индивидуальный опыт. Но именно о нем мы по известным соображениям не говорим, а потому чаще всего ссылаемся на статистику, на язык, на анекдоты. Глаза ее выражали упрек то ли в неблагодарности, то ли в малодушии.

Да, так вот. Примечательно, что все писатели, философы и специалисты (последнее несколько неловко сказано, я согласен), пишущие о любви и о сексе, делают это, как правило, в полемической форме, на кого-то ссылаются, с кем-то спорят, хотят каким-то образом уйти от ответственности, которая заключается в прямом высказывании.

Недавно, перечитывая «Пир» Платона (нет, но здесь-то что смешного? cпорю, никто не скажет), я обратил внимание на такую деталь: когда мы ссылаемся на мысль Сократа о любви, то, в сущности – ведь Сократ литературный персонаж, – мы ссылаемся на Платона. Но и Платон не сам слышал речь Сократа, он вкладывает ее в уста Аполлодора. Однако и сам Аполлодор не присутствовал при речи Сократа. Ему рассказывал об этом некий Аристодем из Кидафии. И это еще не все. Потому что и Сократ сам ничего не говорил о любви, он пересказывает только то, что ему рассказала некая чужестранка Диотима. Это чудесно закрученный сюжет, в котором полностью снимается ответственность за высказывание.

Далее я сказал, по-моему, не худую по изобразительности фразу, что симметрия советской культуры каким-то образом обошлась без сексуального узора. Посему всякий намек на секс превращается в криминальное разрушительное деяние. А разврат-то начинается с того, что государство стоит на страже семьи, которая у нас называется ячейкой общества. Это я растолковывал уже, когда мы с ней гуляли после конференции. На самом деле (тут мы еще уткам стали подавать, которые интимно чистили перышки на публичной поверхности воды и очень способствовали этим нашему сексуальному сознанию) это тенденция к стабильности умозрительной системы, которая подразумевает крепость супружеских уз во что бы то ни стало и независимо от того, насколько это соответствует хотя б минимальному психологическому комфорту и нравственности.