Андреас Окопенко - Киндернаци

Рисунки с негритятами. Уже совершенно ясно, что, дойдя до аммонитов, белемнитов, всей этой высохшей, карстовой, симпатичной улиточно-ракушечной мелочи, всех этих невоенных окаменелостей, этих незамысловатых вещей из животного мира, мы, обитатели унылых пригородных школьных бараков, выходящих на кашляющие белой пылью площадки, вступили в лето, и лето еще только начинается, и для нас настал праздник последнего школьного дня. А потом еще дело — набирай вечно непослушным рейсфедером жирную, уже загустевшую чертежную тушь и выводи на большом листе чертежной бумаги, но на этот раз не чертеж, а, себе на забаву, неожиданно шутливый рисунок с веселыми негритятами; так гениально наш учитель черчения Рихткопф, по прозвищу Башка, решил спущенную сверху во все школы рейха обязательную тему «Германия должна стать больше». Всех нас вполне устраивал такой способ увеличения Германии. И чего только не вытворяли на наших рисунках черненькие закорючечные человечки (мужчины и женщины), негритянское население наших будущих колоний! Вот это веселье так веселье, подходящее для летнего дня! В пятьдесят минут тут, конечно, было не уложиться: «Пожалуйста! Мы хотим, чтобы фильм продолжался дальше: показать, как они лепят горшки, куют железо, как прячутся в своих хижинах (Дичка шепотом, но и не слишком тихо, произносит, что скажут негритянки по случаю визита в новые колонии министра пропаганды Геббельса: „В лес бегите, торопитесь, от беды там схоронитесь!"), как они помогают друг другу разрисовывать черной тушью черные лица и как пьют из закорючечных черных кувшинов закорючечную черную воду какая же это воля-вольная!» И не отдает ли все это после свежеопубликованных нюрнбергских расовых законов легким душком нарушения расовой чистоты? Мне кажется, что там, где речь идет о цыганах и неграх, все страшно, как в случае с евреями. Мне представляется, что в колониях негры спокойно могут быть черными и в этом не будет никакого преступления, мы их любим, мой папа хотя и не является членом национал-социалистической организации, однако состоит в Немецком колониальном союзе, после нашей победы он с нами, может быть, туда и уедет, чтобы как неутомимый искатель приключений слепить из глины и черепков моего чертежа новое большое Хозяйство; в довершение картины я нарисовал кружок крааля для закорючечных черных коров, на гербе разместилось несколько звездочек — поскромнее, чем у американцев, но ведь недаром говорят: «лиха беда начало». Вот и все — я даже не заметил, как время пролетело; и стою уже на пыльной улице, сейчас вскочу в трамвай на открытую площадку и вперед — по пыльной улице, туда, где зелень, и на мне уже любимая красная курточка, в которой я больше всего себе нравлюсь; вот оно — все тут, все готово, все открыто передо мной — лето! Как мы свободны; сколько воли! И впереди увлекательная работа под вольным пологом родного жилья, где ждут мои лупы, растры и цифры; впереди десять лет, целый век каникул — свобода!

Тысячелистник. Тысячелистник цветет с июня по октябрь. Производить его сбор рекомендуется в начале цветения. Поэтому я датирую этот эпизод июнем, когда кончаются занятия в школе, хотя сбор мальчишек, проходивший ранним утром, когда стояла непроглядная тьма; скорее говорит о том, что дело было в октябре.

Облик тысячелистника. Запомнить его хорошенько, чтобы не спутать с чем-то другим — бесполезным, ядовитым. Все ли собирают тысячелистник, или только он? С этой минуты он не замечает ничего, кроме тысячелистника. Впечатляющая фильтрация и без того незнакомого еще ландшафта, хотя и расположенного неподалеку от школы и, вдобавок, окутанного мраком, словно во время солнечного затмения.

Никаких песен. Только поиск тысячелистника. Глаз, нацеленный на его белеющие цветки, слеп ко всему остальному, оно остается размытым и после, при ярком свете зелено-желтого дня, в котором лишь кое-где мелькают отдельные кустики тысячелистника.

Подумать только! Все, что тут виднеется, — размывается слепотой — находится в каких-нибудь трехстах-четырехстах метрах, потом — в двух-трех километрах — от школы; взрослому вся окрестность предстанет в виде сплошь раскрашенной карты без единого белого пятна. Учителя — это другие люди: ученые, все знающие, указывающие путь; они тоже собирают, но пореже опускаются, наклоняясь, в мокрое, сухое, мшистое, тенисто-солнечное, и, перемигиваясь, собирают там что-то другое.