Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

В это самое место и направлен луч, эти самые химеры и выползают наружу. Я вспоминаю об этом, проснувшись ночью от шума проезжающей машины или от рева мотоцикла. Широко раскрыв глаза, сижу на кровати: я в своей спальне, но в другом времени, пятнадцать лет назад в доме родителей.

Кажется, к этому времени прошло не больше года с тех пор, как я познакомился с Ноджем ближе. Раньше мы не часто общались, даже после того, что случилось с Колином. Мы с Колином и Тони попали в один поток, а он в другой. Но мы оба хорошо бегали, и в пятнадцать лет вместе участвовали в эстафете 4×100. Коренастый, крепкий, без нынешней жировой прослойки, с сильными ногами, он был идеально сложен для спринта. Мы оба бегали за школу; случалось, я ронял эстафетную палочку, и Нодж, чем он и обратил на себя мое внимание, единственный из всей команды относился к этому с сочувствием, а не орал на меня. Я уже говорил, что тогда Нодж был другим. Мягче. Он ведь добрый. Почему-то я часто об этом забываю. А с виду не скажешь. Он скрывает это, как, впрочем, и все остальное.

В те времена он одевался почти кричаще. Я помню, у него был длинный красный свитер из альпаки, какие-то штаны песочного цвета и кеды, предвестники кроссовок. Тогда в нем было много странного, сейчас это осталось только в манере курить, в остальном он как бы обезличился.

Жил он неподалеку от нас с Колином, так что мы стали ходить все вместе, пиная по дороге пустые банки из-под пива, покуривая втихаря сигареты в грязной ложбине на полпути между домом и школой. Уже тогда курил он неподражаемо. Я пытался копировать его движения, но выходило плохо.

У Ноджа всегда был острый язык; но тогда он шутил, в общем, безобидно, а сейчас его шутки — на грани цинизма. Он по-своему смел и мстителен. Если учитель был несправедлив к какому-нибудь ученику, Нодж подсыпал сахар ему в бензобак. Он никогда не уходил от драки: если кто-то задирался, он вставал, как слон, между нападающим и жертвой и предлагал им схватиться. Он всегда был на стороне слабого. Думаю, поэтому он мне и понравился. И уж точно поэтому вступился за Колина, хотя они никогда не были особенно близки. Но он знал, что значит быть слабым: он знал, какую цену за это надо платить, какой это позор.

И в то же время Нодж был жестким. В нем чувствовалась какая-то твердость, стержень, что ли, и наличие этого несгибаемого стержня с годами становилось все очевидней. И опять-таки с годами это стало граничить с отстраненностью. Иногда мне кажется, он озлобился из-за чего-то, что произошло в эти десять лет, что стало болезненным разочарованием, вывернув его сильные стороны наизнанку. Но я понятия не имею, что это могло быть. Или не хочу иметь.

В общем, спустя несколько месяцев совместных походов домой и забегов в эстафетах мы начали встречаться по вечерам. Пятнадцать лет — это промежуточный возраст, когда ты уже вышел из детства, но еще не дошел до бара. И поэтому летними вечерами мы просто встречались и слонялись бесцельно, иногда не безобидно: то срывали дорожный знак, то пуляли из пневмонических пистолетов по птицам, нарочно промахиваясь.

Иногда мы звали с собой Колина. Ничего особенного не происходило, но был один случай, связанный с Колином, который я хорошо помню до сих пор. Я обсуждал это с Тони и Ноджем, и мы так и не смогли понять, что кроется за внешне безграничной податливостью Колина.

В тот раз мы с Колином и Ноджем возвращались домой, у меня был пневмонический пистолет, я резко повернулся и выстрелил в голубя — просто смеху ради. Я, естественно, рассчитывал промахнуться, как всегда, но угодил в крыло. Птица издала странный сдавленный звук, отскочила в сторону и начала истекать кровью. Она шаталась. Ясно было, что ранение серьезное. Летать она больше не сможет.

Я испытал шок, меня тошнило от отвращения, мне было страшно, я чувствовал полную беспомощность. Птица начала пронзительно вопить, больше всего это походило на крик боли. Нодж посмотрел на меня, а я — на него.

— Что будем делать?

— Не знаю. Это…

— Нам придется…

Колин абсолютно спокойно взглянул на нас и сказал:

— Ее надо добить.

Мы с Ноджем в ужасе замотали головами.

— Можно позвонить в ветеринарку.

— Можно наложить шину.

— Надо посоветоваться с твоей мамой.

Но Колин не шелохнулся. А потом снова произнес тем же ровным голосом:

— Нет. Ее надо добить.

Он спокойно подошел к птице, взял один из булыжников, лежавших по периметру лужайки, и с размаху бросил на голову птицы.