Вера Кобец - Прощание

Четыре года войны были для Александра Петровича годами тяжелой и беспрерывной работы. Время предельно сжалось, «вчера» и «завтра» исчезли, реальность, которую было никак не представить весной сорок первого, властно схватила и повела своими путями, не выпуская ни на минуту; люди мелькали вокруг, но он в них не всматривался, слишком несовместимым казалось то, что его окружало, с обычной жизнью, в которой есть место планам, раздумьям, находкам. В результате его не любили. Медведь, бирюк. Медсестры боялись его, врачи сторонились, раненые поглядывали с опаской, но уважением он пользовался: работал точно, с предельной сосредоточенностью, как раз навсегда заведенные, идеально правильные часы, и вытаскивал многих, кого без него было бы, вероятно, не вытащить. В августе сорок пятого он едва не попал на Дальний Восток, но неожиданно был отправлен в распоряжение Ленинградского военного округа, чему, к удивлению своему, не обрадовался. Дом, где он прежде жил, разбомбили, с Люсей все было кончено, Кромов умер в первые месяцы войны; институт, который он возглавлял, расформировали. Необходимо было начинать все заново, но для этого не было ни желания, ни сил.

Проблемы с жилплощадью он уладил практически без труда, но перспектива устраиваться одному — угнетала. Хотелось, впервые в жизни хотелось заботы, тепла. Однако предложив матери поселиться вместе, он получил очень твердый отказ. «Куда ж я поеду, — сказала она. — Здесь дом, здесь могила отца, здесь знакомые люди. А там у тебя все чужое». Конечно, она была трижды права, Котельников это прекрасно видел, был благодарен ей за чуткость и задним числом удивлялся, как сам-то он мог, вдруг поддавшись нелепому импульсу, едва не втянуть и ее, и себя в неприятнейшее положение. Обычная послевоенная лихорадка, думал он, стоя перед афишной тумбой. Ритм, в котором жил город, казалось, особенно не изменился, но тем отчетливее видны были то так, то этак проявлявшиеся отличия. «Что же готовит мне грядущий день?» — невесело усмехался он. Довоенная жизнь вспоминалась как безвозвратная молодость. Александр Петрович о ней не грустил. Ему было бы страшно вернуться в то время азарта, амбиций, обманных надежд. Теперь впереди была не бесконечность, а ровные, как столбы, годы, которые штабелями укладывались в десятилетия. Их нужно разумно и с толком прожить. Но как?

Встреча с Левкой Михальчуком сказочно быстро поставила все на место. «Неладно скроен, да крепко сшит», — в веселые минуты говорил о своем подопечном Кромов. Как-то, постукивая карандашом, задумчиво протянул: «И как исследователь, и как врач он ноль, но вот энергия… Вам бы такую! — И со смехом добавил: — Рассуждение в духе Агафьи Тихоновны. У Гоголя — помните? „Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича“…» Когда Михальчук защитил лихо состряпанную (и комар носа не подточит) кандидатскую, Кромов, с укором посмотрев на Александра Петровича, процедил мрачно: «Кто смел, тот и съел. А вы сидите, ждите второго пришествия». Теперь Михальчук, уже доктор наук, профессор, радостно хлопал Котельникова по плечу: «Что? Как? Еще не демобилизован? Ну, вероятно, ждать недолго. Как только освободишься — давай ко мне. Я тут получил кафедру. Не слышал?» И через полгода Котельников стал ассистентом кафедры Льва Кирилловича Михальчука.

Сказать, что осенью сорок шестого Александр Петрович был очень несчастен, так же неправильно, как и доказывать обратное. На рефлексии времени просто не оставалось: вхождение в новый коллектив, дебют на преподавательском поприще, какие-то хлопоты по устройству жилья, театр, по которому изголодался за войну. Ему было тридцать пять лет, и он как бы вышел на плоскогорье. Пейзаж, открывавшийся перед ним, был не особенно радостным, ясно было, что милостей от природы не ожидается и добиваться надо всего самому: приноровиться к исследованиям, которые продвигал у себя Михальчук, обзавестись, наконец, семьей, детьми. Теоретически стать мужем и отцом хотелось — до дела, однако, не доходило. «Вот уж я — точно Агафья Тихоновна, — с теплой улыбкой вспоминал он Кромова. — Хорошо пожил старик, много сделал». В памяти возникали два-три визита в квартиру на Петроградской. Кромов, естественно, приглашал чаще, но Александр Петрович под разными предлогами отказывался. В профессорском доме пахло глубокой укорененностью в какой-то совсем непонятный ему уклад, и Котельников, несмотря на радушие и гостеприимство хозяев, чувствовал себя там неуютно. Кромовы не были образцом той семьи, которую он собирался построить, родители — тоже. Не на что оглянуться, но как бы там ни было, главное — не спешить, постепенно врасти в эту новую послевоенную жизнь, осмотреться, лучше понять, какая она.