Филипп Майер - Сын

— Я понимаю, ты многое пережил, — нудел он, — но мы не можем позволить тебе безнаказанно воровать лошадей и уничтожать домашнюю скотину.

Я покорно кивал.

— За кражу лошадей обычно вешают.

Я опять кивнул. На самом деле я не украл ни одной лошади, просто брал их взаймы, а потом возвращал, и, пожалуй, со мной они проводили лучшее время своей жизни.

— Если тебя вновь поймают, ты будешь сурово наказан. Это последнее предупреждение. Скажи, что ты меня понял, мальчик. Я знаю, ты говоришь по-английски, ты прожил с индейцами не больше трех лет.

— Ветерок дует среди цветов, — сказал я на языке команчей. — А ты воняешь, как бизонье дерьмо.

— По-английски, — потребовал Уилбергер.

— Я дрочил на твою жену больше тридцати раз.

— По-английски, парень.

Больше я ничего не сказал. Не сдержавшись, судья вскочил:

— Ты умнее, чем прикидываешься, парень. Тебя следует укротить, не заставляй меня делать это.

Они продержали меня в каталажке три дня, но когда Уилбергер уехал, шериф выпустил меня погулять в коридор.

— Не зли его, — предупредил шериф. — Говорят, ты принес с собой скальпы, но здесь можно попасть в такой оборот, что не выберешься.

Я равнодушно пожал плечами.

— Это же были индейские скальпы, правда?

— Один — белый, — ответил я по-английски. — Но он жил в Мексике.

Шериф озадаченно уставился на меня, а потом расхохотался. Я смеялся вместе с ним.

— Правду говорят, что индейцы целыми днями только и делают, что скачут на своих мустангах и стреляют?

— И еще много трахаются, — добавил я.

— Со старыми жирными скво. — Я помотал головой:

— Это можно делать только с молоденькими. Когда они выходят замуж, то все — другим запрещено.

Идея ему понравилась, хотя он мне, кажется, не поверил.

— Той, с которой я стал мужчиной, было двадцать, а остальные еще моложе.

— Сукин сын, — с завистью выдохнул шериф. — Вот бы меня выкрали индейцы.

А у меня испортилось настроение, потому что я в таком тоне говорил о Цветке Прерий. И Жуткой Лентяйке, Большом Водопаде и Вечно-В-Гостях. Они ведь были последними людьми на этом свете, кто действительно любил меня. Меня затошнило, я встал и подошел к окну.

За моей спиной шериф что-то двигал, звякнуло стекло, а потом он встал рядом и протянул мне стакан виски.

— Так какого черта ты вернулся? — мрачно спросил он. — Что произошло?

— Все умерли.

Мысли об индейцах взволновали меня. Как только меня выпустили, я тут же вернулся в дом мачехи с твердым намерением вести себя хорошо, но дома никого не оказалось. Я загрустил — я устал от одиночества. Никто не появлялся. Я встревожился. Поднялся в комнату братцев, обнаружил там отличные стальные рыболовные крючки и прикарманил их, а еще солидную коллекцию порнографических открыток, которую оставил на кухонном столе для мачехи. Потом забрал весь порох и пыжи и вернулся в лес.

Спал я в своей самодельной беседке или просто под открытым небом, ставил силки, ловил енотов и выделывал их шкурки, оленей стрелял и их шкуры тоже обрабатывал. Нашел запруду около старой бобровой плотины, где вода была коричневой от опавших дубовых листьев, и вымачивал там шкуры, закопав их в ил. Через несколько недель шерсть совсем сошла, я получил прекрасные выделанные кожи, правда, немножко жестковатые.

Горожане меня любили не больше чем сборщика налогов. Я понимал, что они не станут дальше мириться с воровством и потерей своей скотины, поэтому старался держаться подальше от цивилизации. Но оленей и волков недостаточно, чтобы развеять тоску одиночества, не говоря уже о том, что мне дико хотелось трахаться, так что я наведался к жене судьи.

Она вышла на террасу, негр принес ей чаю. Я дрочил как заведенный, а потом уснул. Когда проснулся, она все еще сидела на террасе, и закат был такой красивый. Судья держал в загоне поросят. Глядя на них сверху, я почувствовал зверский голод и вспомнил, что весь день ничего не ел. Я подстрелил одного поросенка, выждал некоторое время, хотя он и взвизгнуть не успел, потом пробрался в коптильню и прихватил еще добрую пригоршню соли.

Несколько часов спустя я валялся у костра в своем лагере, любуясь закатом, а живот мой был туго набит свежим мясом. Я не помнил, почему это команчи презирают свинину. Это вообще лучшее, что я в жизни пробовал. Завыли волки, я повыл в ответ, они отозвались.

Утром жена судьи направилась на свою обычную прогулку вдоль реки, а я, вместо того чтобы следить за ней, дождался, пока негры уйдут по хозяйству — потрахаться, вернее всего, — и проскользнул в кухню. Достал бутылку сладкого вина, несколько сигар, раскурил одну и тут же выплюнул. Я был уверен, что меня вырвет. Я нежился на диване, голова слегка кружилась. Красивый дом, деревянные панели на стенах, толстые ковры, картины повсюду.