Филипп Майер - Сын

— Я ходила к нашему дому, — сказала она. — Хотела разыскать свидетельство о рождении. На границе, разумеется, отказались признать мое гражданство.

Я отвел глаза. Ее выговор — она четыре года училась в колледже — слишком резко контрастировал с нынешним обликом.

— Боюсь, вам трудно будет его отыскать, — пробормотал я, имея в виду метрику.

— Да, я уже поняла.

Я никак не мог взглянуть на нее прямо.

— Я очень проголодалась, — сказала она. — К сожалению…

Никак не получалось поднять взгляд. Она молчала. Видимо, ждала ответа.

— Ладно, попробую зайти к Рейнолдсам, — вздохнула она.

— Нет-нет. Входите.

Два года она жила в Торреоне у кузена, но кузен оказался каррансистом, пришли виллисты [103] Сторонники президента Мексики Венустиано Каррансы и сторонники лидера повстанцев Панчо Вильи. и убили его, потом жестоко избили Марию и жену кузена, а может, сделали и еще что похуже. Деньги, что у нее были, закончились, и она почти месяц прожила на улице. Наконец решила, что ничего больше не остается, кроме как вернуться сюда. Она несколько раз повторила, будто напоминая мне, что она гражданка Америки. Я заверил, что знаю это. Хотя, конечно, выглядит она как типичная мексиканка.

Удобно ли выразить соболезнования по поводу семьи? Полагаю, не стоит. Я промолчал. Мы стояли в кухне, я разогревал бобы, карне асада и тортильи, приготовленные Консуэлой. Руки у меня дрожали. Я чувствовал спиной ее взгляд. Бобы пригорали, она не выдержала и отодвинула меня от плиты. Я сконфуженно улыбнулся, мол, не привык возиться со стряпней, но ответной улыбки не последовало. Пока бобы разогревались, она нарезала помидоры, лук, перец, перемешала.

— Если вы не возражаете, я поем.

— Да-да, конечно. У меня как раз есть дела наверху.

Она кивнула, не отводя от меня глаз, и не прикоснулась к еде, пока я не вышел.

Я сидел в кабинете, чувствуя себя так, словно из меня высосали все жизненные силы… Вся энергия, мечты, университетские надежды вдребезги разбились о скалы этих прерий. Я едва не позвонил шерифу, чтобы он приехал и арестовал ее, хотя и не смог бы объяснить, по какой причине. Мы убили ее родных, сожгли ее дом, украли ее землю… это она должна звонить шерифу… ей следовало появиться у нас на пороге в окружении сотни парней с ружьями наизготовку.

Может, выбраться через окно на крышу террасы — до земли всего пятнадцать футов, — спрыгнуть вниз, сбежать и никогда больше не возвращаться?

Или просто подождать, пока кто-нибудь, например мой отец, а лучше Нил Гилберт, вышвырнет ее отсюда, заведет подальше в кусты и перережет последнюю нить? Перед глазами Педро из-под опущенного века Лурдес скатывается слезинка, голова Аны запрокинута, а рот широко распахнут, будто даже мертвая она продолжает кричать.

Я должен ей все рассказать. Я же старался, изо всех сил — может, она видела? Я стоял между двумя сторонами, но все равно они начали стрелять.

Вытащив из сейфа две тысячи долларов, сунул в карман. Нужно отвезти ее в больницу в Карризо или еще куда-нибудь, где зарегистрировано ее рождение, выправить документы, помочь устроиться, быть любезным, но твердым: здесь ей делать нечего.

Она срезала кожицу с манго.

— Какие у вас планы? — спросил я как можно мягче.

— Прямо сейчас я планирую съесть это манго. С вашего позволения, разумеется.

Я смолчал.

— Помните, как мы сидели вместе у нас на галерее? — Нож соскользнул, но она продолжала чистить манго, не обращая внимания на порез.

— Принести пластырь?

— Не стоит, благодарю. — И сунула порезанный палец в рот.

Я уткнулся взглядом в стол, потом принялся рассматривать комнату, узоры на потолке. Она опустила голову; плечи подрагивали, лица я не мог разглядеть. Что бы я ни сказал, любое мое слово будет понято ложно.

И тогда я решил просто прибрать посуду.

— Мне, конечно, не следует здесь находиться, — заговорила она.

— Все в порядке, — успокоил я.

— Для моего брата было не в порядке.

— У вас есть еще родственники?

— Зятья. Надеюсь, они мертвы, но вообще они из той породы людей, что выживают в любых обстоятельствах.

Понятно, как поступил бы на моем месте любой нормальный человек. У нас вечно жила куча старых друзей отца, состарившиеся одинокие пастухи, те, у кого не осталось родственников или не о чем было с ними говорить; десятки стариков доживали свой век в наших бараках, обедали вместе с вакерос или с нами, в зависимости от степени близости к отцу. Но тут другой случай. Или должен быть другой.