Меша Селимович - Избранное

— Это все?

— Куда же больше? Для умного человека и этого достаточно. Но если понадобится, найдется еще, не беспокойся. Вначале так все спрашивают: это все? Потом уже не спрашивают. Я люблю храбрых людей, только где они? Ищешь, ищешь, и хорошо, если найдется один чуть позаносчивей. Один среди стольких. Плюнуть на мир охота! Вот так. И не говори потом: я не знал. Теперь ты знаешь.

Он смотрел на меня с тем же интересом, как и вначале, но теперь он сделал свое дело и желал увидеть результат — сумел ли он посеять во мне страх.

Слова его встревожили меня, но страха я не испытывал. Душила злоба. Появилось даже упрямство — выстоять, рожденное мимолетной мыслью: как они хотят остановить меня в том, что я по справедливости делаю. Это означает, что они не уверены и боятся. Ибо, будь это не так, зачем бы они стали предупреждать? Сделали бы по-своему, не обращая внимания на то, как я поступаю и что говорю. Это лишь утвердило чувство, давно возникшее у меня, что я кое-что значу здесь, в этом городе, в ордене дервишей, что я не прошел по земле незаметным и незначительным. Они не настолько глупы, они знают, что, напади они на меня в открытую, это принесет им только вред, тогда все поймут, что они никого не уважают, даже самых честных, самых преданных, а этого им не хочется показывать, да и незачем.

Так я размышлял, направляясь к текии, и во мне росла уверенность: пожалуй, хорошо, что они подослали ко мне этого человека, значит, страх их обуял, а нанесенным оскорблением они лишь усилили мою решимость. Я понимал, что медлить нельзя, я должен скорее попасть к тому, кто может все рассудить. Не будь сейчас ночь, я пошел бы сию минуту. Меня обрадовала моя собственная готовность не мешкать, к чему предаваться пустой печали и беспомощно ожидать, надо сделать все возможное. Разве должен я блуждать по улицам наподобие лунатика с парализованной волей. Человека определяет не то, что он думает, а то, что делает.

Но когда я закрыл тяжелые дубовые ворота и задвинул засов, когда оказался под сенью сада в текии, неожиданно, вопреки всякому ожиданию, вопреки логике, ибо все меня здесь защищало, я ощутил мучительное беспокойство, вдруг, почти без каких бы то ни было толчков изнутри, в тот момент, когда я открывал и закрывал ворота, двигая засов и проверяя, попал ли он в свое деревянное ложе, будто упустил мысль, что поддерживала мою бодрость. Она исчезла, упорхнула в ночь, как дикая птица, и на смену ей пришла тревога, похожая на страх, только, не знаю почему, я не решился осмыслить его причины, возможно, боялся именно этих причин, окутанных мраком, невыясненных, убежденный тем не менее, что они существуют. Жаром обдала меня эта мысль, поразила будто параличом, обожгла молнией, отозвалась глубоким глухим громом: я обложен.

Ни тогда, ни много времени спустя мне не пришло в голову, что человеческая мысль — прихотливая волна, которую поднимает или успокаивает причудливый ветер страха или желания.

Я только вновь понял, осознал, ибо позабыл о том, что предчувствие — первый вестник несчастья.

Но в ту минуту я твердо верил, что не имею права сдаваться. Завтра на рассвете воздвигну плотину перед этой волной, рев которой уже долетал до моих ушей.

Я не сдамся.

Пусть отсохнут у меня руки, пусть онемеют мои губы, пусть опустеет душа, если я не сделаю всего, что должен сделать человек. А господь пусть рассудит.

Утром я исполнил свои священные обязанности, может быть суетливее, нежели обычно, привнося тревогу в знакомые движения и слова воспоминаниями о вчерашнем, думая о значении предстоящего, чувствуя себя словно перед решающей битвой, ни секунды не колеблясь в том, надо ли идти. Меня могут ранить в бою, я могу погибнуть, потому моя молитва была более жаркой, чем обычно, отступление невозможно, потому клятва и присяга, с помощью которых я вчера боролся со своими колебаниями, сегодня были не нужны. Я вспоминал — в самом деле, все было как перед боем тогда. Вчера вечером, вернувшись, я искупался, надеясь, что вода успокоит, помылся и сегодня утром. Надел чистую рубаху, выбрал свежую, белую как снег. Как тогда. Только в тот бой я шел с другими, в ряду, что был тверже камня, обнаженная рука сжимала обнаженную саблю, во взоре пылала радость. Теперь я иду один, о дорогая, далекая пора, черная джюбе цепляется за ноги, руки уныло повисли, в душе тоска.

Но я иду. Должен.

По пути я завернул к Хасану. Времени у меня было немного, но не утерпел, завернул, не смог пройти, не повидав его, мне казалось, что можно упустить нечто важное. Хотя сам не знал почему, помочь он не мог, совет дать — тоже. Вероятно, потому, что он ближе всех, хотя и он тоже не очень близок. Это походило на ворожбу, на защиту от сглаза: его бодрость может принести счастье.