Меша Селимович - Избранное

Махмуд близоруко щурился и потихоньку тер себе голени, не глядя на жену и на ее два зуба, белевшие в пустом рту.

О ком это она? Если и о Махмуде, то ничего обидного она не сказала и ничего плохого нет в ее бодрых речах, меньше всего напоминающих жалобу.

Она велела нам пойти подышать свежим воздухом, мы вышли на узкий балкон и стали там топтаться — было холодно и сыро.

— Слыхал? Говорит, говорит,— рассеянно произнес Махмуд.

— Умные вещи говорит.

— Эх, посмотрел бы я на тебя, когда б тебе пришлось слушать эти умные вещи с утра до ночи!

— Ну, с утра до ночи ты дома не сидишь!

— Все равно хватает.

Мы замолчали, он думал о своих неведомых мне заботах, я думал о Тияне. Что-то скажет жена Махмуда?

А что, собственно, она может сказать, что она знает? Помогала роженицам, ворожила, предоставляя все божьей воле, одни умирали, другие выживали — кому какое счастье.

Что мне ее слова!

— Долго они что-то,— кивнул я в сторону комнаты, стуча нога об ногу.

— Не долго, просто волнуешься ты.

— Конечно, волнуюсь.

— Напрасно. Женщины как кошки.

Когда жена Махмуда позвала нас, я прежде всего бросил взгляд на ее лицо. Какое у нее выражение — довольное или притворно веселое? Она так и сияла. Значит, все хорошо, подумал я обрадованно. А ведь она замечательная женщина и в самом деле знает свое дело!

Тияна смущенно улыбалась.

— Лучше не бывает,— гордо изрекла жена Махмуда, словно это была ее заслуга, и постучала по дереву.

— Тияна беспокоится.— Мне хотелось услышать побольше утешительных слов.

— Все женщины беспокоятся. Но ей нечего беспокоиться. Нечего тебе, душенька, беспокоиться, родишь, даст бог, шутя, сразу вижу. У меня глаз наметанный. Сколько беременных выхаживала, у скольких роды принимала, и сказать тебе не могу. Да и сама четверых родила, по себе тоже знаю.

— Четверых? — удивился я.

— Двое живы, двое померли.

Я вопросительно глянул на Махмуда. Ведь он говорил только о дочке!

Ответил не он, а его жена:

— Сын у нас в Мостаре, в учениках у ювелира. Сейчас мы вдвоем кукуем.

И, вдруг спохватившись, оглядела убогую нашу комнатенку:

— Тесно вам здесь, детки. Махмуд, может, им к нам перебраться?

— Жаль уходить отсюда в холода. Видишь, как из пекарни теплом несет, иной раз и я прихожу погреться.

— И ругаться удобнее с глазу на глаз,— пошутил я, не сразу смекнув взглянуть на Тияну. К счастью, она смеялась.

Засмеялась и жена Махмуда:

— Ругаться мы вам мешать не будем. И вы нам тоже. Ругайтесь себе на здоровье, после ссор любовь слаще. Ладно, весной поглядим. С ребенком вам здесь будет неудобно. Как у вас с деньгами?

— Хорошо.

— Худо, конечно. Случится какая нужда, ты, дочка, приходи ко мне, что-нибудь найдется. Малость Махмуд добудет, малость я, много-то нет, да много не нужно ни вам, ни нам. Приходи и просто так, поболтаем, чего одной скучать.

— Я не одна. Ахмед со мной.

— Выгони его, нечего мужчине дома торчать, и приходи.

Я знавал подобных женщин, они приходили к моей матери, всегда бодрые, уверенные, занятные, самые спокойные создания на свете. Эти простые женщины постигли тайну душевного равновесия, не ища ее. Все их радует, добры, пока им не наступили на больную мозоль; если их обидишь, за словом в карман не лезут; любят позлословить, но не слишком, потому что не завистливы; зато в любой беде помогут; знают, что жизнь тяжела, но плакать из-за этого не плачут и всегда отыщут в ней что-нибудь хорошее, а радуют их самые что ни на есть простые вещи: весеннее цветение, чашечка кофе на траве в горах, свадебный пир в околотке; любят вести нескончаемые разговоры и говорят все разом и во весь голос, чаще всего отыскивая в людях и вещах смешное. Они бережливы, потому что не богаты, знают толк в удовольствиях, потому что не нищие. Они как цвет черешни, что распускается только тогда, когда не слишком холодно и не слишком тепло. Если людей мучает бедность, они становятся хмурыми, озлобленными, грубыми, бранчливыми. А богатые всегда равнодушны, одиноки, боятся шутить, боятся радоваться, в них нет простоты и непосредственности.

И Тияну она очаровала. «Боже, сколько в ней доброты,— с восторгом говорила она,— какая она веселая, бодрая. Какое счастье, что у Махмуда такая жена!»

Тияна другая. Слишком рано изведала она горе, одиночество, тревогу. И моя мать была другая, вечно в заботах о неверном муже.

Случайно ли я встретил Тияну или неосознанно тянулся к образу и подобию матери? Знать я не мог, верно, учуял, внутреннее чутье мне подсказало то, чего глазами не увидишь. Я как будто возвращал милое сердцу детство.