Меша Селимович - Избранное

На моих глазах скрылся неведомый всадник, на моих глазах стражники пошли за убийцами, я понимал, что все кончилось, и все-таки стоял, пригвожденный страхом к щербатой стене.

Мне было стыдно за то, что я так растерялся — от страха кровь в жилах застыла, но об этом я подумал позже, в ту минуту мне было не до стыда. Что вы хотите? Кому охота погибать?

Оторвавшись от стены, защищавшей меня с той стороны, откуда опасности не было, я вошел во двор.

Отец и сын Пакро стояли на лестнице, а стражники поднимались к ним, чтобы свести их вниз, словно те сами не умели ходить.

Почему они не убежали?

Незнакомец убежал. Судьба обошлась с ним круто, она ввергла его в круговорот событий, не имевших к нему отношения и тем не менее грозивших ему погибелью (какая-то вина за ним, наверное, была), но он пренебрег судьбой и разорвал цепь случайностей, уже готовую затянуться у него на шее.

Надо будет на досуге додумать это до конца.

Авдага понуро стоял посреди двора.

— Вот не хотел соврать,— сказал он мне, когда я подошел ближе.— А скольких бед можно было бы избежать!

Неужто на меня хочет взвалить вину?

Говорит хриплым голосом, скорее печально, чем укоряюще.

Что за чушь! Вот уж не подозревал, что и ложью можно пресечь зло!

Ну а не случись беды? Было бы стыдно, что солгал, было бы неловко перед невинными людьми, которым ты за здорово живешь причинил зло.

Сердар Авдага в каждом видит преступника и часто оказывается прав. Я никогда и никого не подозреваю в преступлении и тоже прав. Все предотвратить невозможно. Если всех людей запрятать в тюрьмы, преступлений не было бы. Но и жизни тоже. Я не терплю злодеяний, но предпочитаю жизнь, пусть и не безгрешную, сплошному кладбищу.

Но что ему сказать, когда мне и самому все это ясно не до конца. Да и он, потрясенный смертью брата, новым кровавым подтверждением его дурного мнения о людях, не в состоянии воспринять иного резона, кроме резона ненависти.

И я сказал, искренне ему сочувствуя:

— Жаль, Авдага. Право, очень жаль.

Авдага молча двинулся за стражниками, которые вели убийц.

И тут ко мне подбежал взволнованный Махмуд Неретляк:

— Ты что, не слышишь, зову тебя, зову!

— Что такое?

— Теперь уж все хорошо. Тияна выкинула.

— Что ж тут хорошего, несчастный!

— Конечно, нехорошо, но могло быть хуже.

— А Тияна?

— С ней женщины.

Я помчался домой; когда я входил в подворотню, в руках у меня была гвоздика — думал доставить Тияне маленькую радость, сейчас ее не было, видно, давно выронил, глядя на чужие беды и не подозревая о своей.

Махмуд сбивчиво рассказывал, как пришел ко мне, как у Тияны начались схватки и он побежал звать соседок, и как его выставили из комнаты, и как он увидел меня во дворе и стал звать, а я разинув рот смотрел на то, до чего мне никакого дела нет, и ничего не слышал, а может, это и неважно — пожалуй, и меня, как его, бабы выгнали бы.

— А чего ж ты за мной не пошел?

— Боялся под пули попасть.

Я постучал, соседка приоткрыла дверь и сказала как отрезала:

— Подожди!

Мы ждали: я — глядя на дверь, за которой мучилась Тияна, Махмуд — во двор, в который не решался спуститься, опасаясь стрельбы.

Сейчас, когда все уже улеглось, его охватило волнение, он говорил, перескакивая с одного на другое, без всякой связи, или мне это казалось, потому что у меня самого в голове все перепуталось.

— Вот так-то, Ахмед. Один посеет куколь, а взойдет пшеница, другой бросит в землю чистые семена — и ничего не получит… этих-то повели, словно овечек, и не подумали бежать, господи… а ты не печалься, вы еще молодые, будет ли у вас всегда хлеб, не знаю, а дети будут… да и не хлебом единым жив человек, вот у Мухарем-аги Таслиджака вдоволь его было, да и всего прочего тоже с избытком, жена не дала ему доесть отпущенного богом, а мы, даст бог, свое доедим, пусть и скудное… Эх, господи, помоги и сытым, и голодным… Авдаге-то привалило счастье с несчастьем пополам — брата потерял, зато богатство получил, не знаю, радуется он или горюет — с братом он, почитай, и не говорил вовсе, да и богатство любую боль уймет.

Наконец всемогущие женщины впустили нас в комнату.

Тияна лежала на чистой, заново перестеленной постели, волосы влажные от воды и пота, бледная, глаза ввалились, исхудавшая, измученная, словно после тяжелой болезни.

И пол вымыт, неужто на нем была ее кровь?

«Вы молодые, будут еще дети»,— сказал Махмуд. Нет, не будет больше детей! Она мне дороже, чем эти неведомые опасные творения.