Меша Селимович - Избранное

— Что с тобой?

— Ничего.

— Болит что-нибудь?

— Нет. Спи.

— Чудная ты сегодня!

— Счастливая я сегодня!

Я удовлетворялся этим объяснением, так как мне хотелось спать, но на другое утро спрашивал себя: разве счастье тоже не дает спать?

Мне в этом нашем пекле было лучше, чем под Хотином, ей хуже, чем в родном доме. Только она не признавалась — щадила меня. Мы не вели умных разговоров, я этого не люблю, по мне, главное — понимать друг друга, а нам это удавалось без всякого труда. За исключением тех случаев, когда мы вдруг ссорились из-за какого-нибудь пустяка, из-за какой-нибудь глупости, какой-нибудь ерунды, о которой потом не могли и вспомнить.

Я сказал Тияне, что завтра вечером иду в гости к хаджи Духотине, не скрыл от нее и того, что вначале отказался, а потом согласился, чтоб не обидеть Моллу Ибрагима.

— А почему не пойти? Встретишься с людьми, поговоришь. Что в этом плохого? Вернешься поздно?

Лгать она не умела. В жизни не видал человека, который был бы настолько не способен скрывать свои мысли. Выдавал голос, выражение лица, даже если она молчала.

Слишком легко она согласилась. Еще и уговаривает. Почему?

— Ты недовольна, что я иду? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Недовольна. Я всегда недовольна, когда ты уходишь от меня.

— И когда я на службу ухожу — тоже?

— Конечно.

Тут и я засмеялся. Вот глупая!

— Кто так живет?

— Я бы хотела так жить.

— Хорошо, хочешь, я не пойду?

— Нет. Непременно иди. А то потом будешь думать, что упустил что-то.

— А зачем тогда сердишься?

— Я не сержусь.— И добавила, словно оправдываясь: — Не по себе мне что-то, боязно. Верно, из-за беременности.

Эта маленькая уловка, которой она смягчала свое недовольство, устраняя мое, направила мои мысли к третьему существу, незримо живущему с нами, которое уже несколько месяцев держит нас в напряжении, вмешивается в нашу жизнь, заставляет примерять к нему все наши желания и поступки.

Ради него и ради нее я должен выбраться из этой каморки. Ради него и ради нее я отправлюсь в эти чертовы гости. И буду умным и буду хитрым.

Я положил руку на живот Тияны и молча, пальцами, стал слушать.

На улице стихали голоса, внизу под нами в печь бросали поленья, тараканы мирно сидели в своих норах, поджидая, когда мы потушим свечу. А я держал ладонь на напряженной округлости живота, на защищенном тельце маленького человека, который уже жил в самом надежном и удобном из всех убежищ. Мне хотелось сказать что-нибудь хорошее этой женщине, хрупкое тело которой изуродовал этот неведомый головастик, хотелось хорошо думать об этом милом головастике, который станет тем, кем не сумел стать я. Хотел и не мог.

Нас трое, в целом мире нас только трое: мои пальцы, ее тело и его ровный пульс, связанные безостановочным током крови. Не важно, что происходит в мире, не важно, что будет завтра, важно это блаженное бездумное мгновенье. Выгонит ли меня из дому этот третий, как выгнал сын больного Мустафу Пуховаца? Или мы будем гордиться друг другом? Или, как большинство, терпеть друг друга? Сейчас это не имеет значения.

Еще будут тысячи счастливых минут, но эта больше не повторится. Тысячи людей будут любить, как мы, однако наша любовь не повторится. Никогда: она единственная и неповторимая.

Впервые я узнал, что такое счастье, ощутил его, увидел, вдохнул.

Мы трое — целый мир и целая вселенная. Никого, кроме нас, нет.

И есть счастье. Смогу ли я его удержать?

Нежность горячей волной захлестнула берега моей души, я хотел сказать «любимая», но Тияна спала, улыбаясь во сне.

— Спи и ты,— сказал я третьему и погасил свечу. Тараканы наверняка с нетерпением ждали, когда же я пущу их в комнату. Может, они опаздывали к какому-нибудь своему обряду.

Весенняя ночь, светит луна. А я не могу заснуть от счастья, причины которого я не пытался найти. И не удивлялся этому.

Да разве могло быть по-другому?

Никто не может обрушить на голову человека столько бед, сколько он обрушивает на себя сам.

Зачем мне понадобилось идти на этот званый вечер, на котором я буду не я или буду таким, каким я не хотел бы, чтоб меня видели,— глупым, нескладным, скучным, никаким. Совсем не обязательно это знать всем, хватит того, что это знают дома.

Я понятия не имел, когда принято приходить. Прийти поздно, одним из последних, неудобно. Придешь рано, скажут — спешишь опередить других. Куда ни кинь, все клин.

— Не опоздаем? — спросил я Моллу Ибрагима, который шел рядом со мной; не знаю, к счастью или к несчастью, потому что, будь я один, я повернул бы обратно.— Не опоздаем? А слишком рано не придем?